ВСТУПЛЕНИЕ

Позволю себе немного рассказать об авторе, потому что знаю его уже более двадцати лет. В начале профессиональной жизни я познакомилась с маленьким мальчиком. Мне объяснили, что это ребенок с аутизмом, что у него большие трудности в установлении контакта с другими людьми. Природа этих трудностей в то время была совсем не ясна. Николка удивил меня своим умным, серьезным и лукавым взглядом, казалось, что он все понимал, но ничего не делал, не разговаривал, не общался, хотя иногда мог легко произнести достаточно сложные слова.

Те, кто видел таких детей (а они встречаются не так уж редко), знают, как завораживает их загадочность. Кажется, что понять, почему они уходят от контакта, невозможно, и в то же время не оставляет ощущение, что ответ где-то рядом, вот-вот найдется какой-то правильный ход, и ребенок "вырвется" к нам, заговорит с нами, и все будет в порядке. Потом я узнала много таких "зачарованных" детей, многим из них удалось помочь, и это отчасти и заслуга Николки, потому что все это время он трудился вместе с нами – с родителями и учителями; вместе с нами пытался понять, что с ним происходит.

Часто в те годы, а иногда и сейчас, аутизм объясняли тем, что такие дети просто не хотят быть с другими людьми (нет потребности в общении) и поэтому стремятся уйти в свой особый внутренний мир. Именно благодаря Николке мы тогда этому не поверили. Мы не только чувствовали в нем свою особенную внутреннюю жизнь, но и временами видели живое внимание и понимание, сочувствие, интерес к людям. Сам он ни в чем активно не участвовал и, казалось, даже испытывал страдание, когда его к этому понуждали, но при этом часто очень живо и адекватно реагировал на происходящее.

Он коротко взглядывал и улыбался тому, чем заинтересовались бы и мы сами; держался рядом, если шел занимательный, умный разговор, при этом мог засмеяться удачной остроте или поразившей его мысли. И слова он повторял чаще всего все-таки не механически, а избирательно – именно незнакомые и интересные. Поэтому мы не могли поверить в то, что его умное выражение лица случайно, и все чаще нам начинало казаться, что за аутистической отгороженностью скрывается мальчик, который на самом деле хочет жить, как все, но что-то не дает ему вырваться в активную жизнь. Все наше дальнейшее знакомство подтвердило это предположение.

Когда в 8-9 лет Николай начал пытаться использовать для общения пластмассовые буквы (поочередно выбрасывал буквы, из которых близкие могли сложить слова и даже фразы), то, кроме бытовых просьб, он довольно скоро стал делиться мыслями по поводу трудности своего положения. Конечно, на первом месте и для него, и для нас сначала была невозможность разговаривать. Это было совершенно непонятно, ведь он очень хотел говорить, мог произнести слово случайно, а специально, целенаправленно сказать ничего не мог. Более того, казалось, что чем больше он стремился, тем меньше мог говорить. Трудности, однако, не ограничивались речью. Так же, как говорить, Николка не мог и делать что-то целенаправленно, не мог учиться по показу. Он мог что-то сделать сам, случайно, по ситуации, но это не закреплялось и не повторялось, поэтому у него не складывались даже самые обычные жизненные навыки, он оставался беспомощен даже в простейшем быту.

Особенно эта трудность образования навыка проявилась, когда Николай начал учиться писать. Сначала очень долго пришлось водить его рукой, прежде чем обозначилась его собственная активность в воспроизведении контура буквы. Годы они тренировались потом вместе с отцом для того, чтобы Николай смог перейти к простой поддержке его руки. И до сих пор, несмотря на значительные успехи в самостоятельности письма, он нуждается в постоянной стимуляции, часто в поддержке при переходе от одной буквы к другой. Как объясняет он сам, у него с огромным трудом складывается привычный автоматизм, и, чтобы написать букву, он должен каждый раз заново сосредотачиваться и писать ее так, как будто это его первая попытка.

Положение становилось все более странным. Он много мог впитать из разговоров вокруг, душевно рос, интересуясь все более сложными вещами, и вместе с тем не мог проявить себя активно, как будто была нарушена способность к активному волевому усилию, грубо прервана связь между возможностью понимать и способностью действовать. Сложилось так, что эту необходимость волевого усилия постепенно взял на себя самый близкий Николаю человек – его отец. Именно с ним Николай стал наиболее продуктивен в действии, под его "диктовку" он переворачивает страницы, когда читает, и переходит от буквы к букве, когда пишет, с ним сложились наиболее сложные способы взаимодействия, через него Николай начал активно общаться со своими учителями.

Конечно, мы все сознавали опасность возрастающей зависимости от одного способа связи с миром. Николай постоянно тренировался вместе с отцом, отрабатывая навык независимого письма, в последние годы особое внимание было обращено на развитие самостоятельности в бытовой домашней жизни, поиск других способов коммуникации с окружающими людьми. Эта работа ведется целой командой специалистов, и она уже дала определенные успехи. В то же время мы продолжали активно общаться с Николаем через его отца. Конечно, этот контакт был необходим нам для установления обратной связи в работе, совместного анализа ее динамики, оценки возникающих проблем, но, не будем скрывать, более всего он был важен для нас как возможность дружеского общения. Нам было просто очень интересно разговаривать.

Необходимо оговорить также, что мы все – и автор, и его близкие – сознаем, что эти записи могут вызвать много вопросов. Это понятно, поскольку общение Николая с людьми осуществляется только с помощью одного человека, да еще при том, что другие не могут точно понять, как это происходит. В подобной ситуации мнения чаще всего полярно расходятся: одни предпочитают просто поверить в чудо, в возможность вырваться из немыслимо трудных обстоятельств, другие заражаются желанием тщательно проверить, проэкзаменовать, но, как известно, ситуация испытания в подобных случаях обычно провоцирует сбои.

Что мы можем точно, так это констатировать существующую ситуацию, признать, что человек, которому крайне трудно организовать себя произвольно, длительно занять себя каким-либо "делом", может часами сидеть, чертя знаки на руке отца и при необходимости повторять их, добиваясь правильного понимания сообщения. Его взаимодействие с отцом строится как диалог – проявление внимания и оценка того, что ему говорят, могут выражаться взглядом, мимикой, даже нечаянным повторением вслух заинтересовавшей мысли; чтобы ответить, он может самостоятельно протянуть руку и длительно удерживать ее в нужной, часто неудобной, позе.

Когда мы общаемся с Николаем, пользуясь помощью его отца, то ощущаем активное взаимодействие всех участников разговора. Сообщение Николая отец может дополнить своими воспоминаниями, может подсказать ему необходимое слово, понятие, которое тот затрудняется найти сам, но также и может попросить у него разъяснения, удивившись новому повороту разговора. Этот неожиданный ракурс, особый взгляд на происходящее возникал очень часто для нас, его постоянных собеседников. Мы сличали свои воспоминания и радовались их новым подробностям. Поражала его способность кратко и точно выражать свои впечатления.

Удивительно также, что человек, так часто обвиняющей себя в "оробелости", способен к такому жесткому самоанализу и может так отважно смотреть в глаза обстоятельствам. Это не было в данном случае отстраненной беспристрастностью. Николай считает, что он обязан быть предельно честным, чтобы разобраться в том, что с ним происходило, именно это дает ему надежду помочь другим, ободрить людей, испытывающих подобные трудности. Нам, близким людям, понятно также, насколько проявляется в этих записках его деликатность по отношению к нам, как старается он быть точным и в то же время не задеть, не огорчить нас, не осудить, сгладить даже наши явные ошибки.

Мы будем рады, если с помощью этих записок Николай найдет новых друзей.

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ ДИЛИГЕНСКОГО

Из первого разговора в декабре 1992 года

О.  С:  О чем бы ты хотел бы написать?

Н.  Д.:  Описание моих переживаний в то время, когда я начал все о себе понимать, а особенно, что я не могу быть похожим на людей обыкновенных, что у меня мало возможностей жить хотя бы жизнью человеческой.

Как у меня впервые появилась надежда, что я выйду из этого ненормального и удручающего меня состояния, когда я начал ходить в школу.

О том, как надежда у меня уменьшилась, после того как я понял, что ни школа, ни усилия родителей не могут у меня пробудить возможности говорить, вести себя, как нормальные люди.

Вообще я не сразу понял, что у меня не все в порядке с моими нервами и умением нормально повседневные простые вещи, подобно всем людям, выполнять. Лучше всего я это понял в тот момент, когда мама повезла меня один раз на прогулку, и она очень боялась, что я что-то не так сделаю. В общем, я лучше всего это понял благодаря тому, как реагировали мои близкие на мое поведение, и особенно в присутствии людей посторонних.

О.  С.:  Помнишь ли, как это произошло?

Н.  Д.:  Я это хорошо помню, но не помню, когда это произошло. Помню, что, когда мы с мамой и покойной бабушкой поехали в Таганрог, я уже не мог говорить. Я помню, как мы жили в Таганроге и мы с папой очень много ходили в парке над морем. И еще я помню, как я однажды убежал от дедушки. Дедушка очень волновался, а потом какая-то женщина нашла меня и привела.

В Таганроге я окончательно ушел в себя, не общался ни с кем, только просил, чтобы папа брал меня на плечи и катал. На качелях я очень любил кататься. Я очень весело себя чувствовал и еще потому, что я на качелях качался не хуже других детей.

Еще я помню, как у меня было мало детских удовольствий, ведь я не умел ни с кем из детей играть ни во что. Не мог я и убегать, как многие дети делают, куда-нибудь один, без взрослых. В общем, у меня не было таких удовольствий, как у других детей. Однако меня это не очень огорчало, так как я много времени проводил с мамой и папой, а они меня развлекали, пели песни. А еще я очень рано научился понимать их разговоры, которые мне очень много давали информации об окружающей жизни.

Вот что я еще хочу рассказать. Сначала я не очень еще ясно представлял, насколько я больной. И у меня была надежда, что все это пройдет, и очень я этого ожидал, так как и родители в моем присутствии нередко выражали такую надежду.

Вообще я чувствовал себя очень несчастным. А еще я сильно переживал неумение настоящие свои мысли и чувства выразить, хотя мне этого очень хотелось. У меня был страх общения с людьми. Очень я боялся общения даже с близкими. Я боялся, потому что они чего-то от меня хотели, чем-то хотели заинтересовать, что-то спрашивали, а мне это было мучительно.

Очень я еще хочу рассказать, как я ободрен был, когда вдруг понял, что я умею читать. Просто я увидел, что я понимаю слова, которые написаны на улице на афишах. А еще я очень хорошо понял, что для меня возможно обучаться теоретическим предметам, книжным занятиям, которые не требуют каких-либо ручных действий, так как, и это я тоже тогда понял, что руками я действую плохо.

Отец:  Значит, ты сам научился читать?

Н.  Д.:  Не совсем так, ведь ты мне все-таки буквы показывал, но я, исходя из тех букв, что я знал, узнавал другие.

О. С.:  Когда это было?

Я очень еще хорошо помню, как я увидел первый раз очень меня поразившую картину. Увидел я какую-то женщину, шедшую по улице и разговаривавшую не с другим человеком, а с самой собой. Меня поразило, что человек, оказывается, может разговаривать, даже если его никто не слышит. Ведь я даже никогда не подозревал, что речь рождается от человека как такового. Мне казалось, что речь рождается из взаимодействия двух людей. Ну, как если бы не было у реки двух берегов, то не было бы и моста. И этот мост есть речь.

Вообще, я очень мало умею объяснить то, что со мной происходит. Мне гораздо легче понять, что происходит с другими. Очень я вас обоих прошу помочь понять, что со мной происходит.

Дополнение из разговора 20 ноября 1997 года

О.  С.:  Но ведь ты довольно быстро начал использовать буквы, чтобы связаться с другими людьми, ты помнишь этот момент?

Н.  Д.  Я прекрасно помню момент, когда я начал использовать буквы. Это произошло таким образом: меня родители спросили, хочу ли я есть яичницу или что-то другое, я не помню что. Отец мне предложил ответить, показав, вернее, выложив соответствующее слово на доске для букв. Я взял букву "я", что очень отца удивило, так как он меня буквам не учил, то есть всему алфавиту, а показывал только некоторые, а "я" как последнюю букву точно не показывал. Вот я взял и выложил: "яичницу", и это было моим первым общением с родителями через письмо. А потом я стал много выкладывать слов, в основном отвечая на такие вот бытовые вопросы и затем начал уже учиться писать.

О. С.:  Что ты стал сообщать, не относящееся к непосредственному быту?

Первое, что я начал выкладывать, не относящееся к быту, были мысли по поводу моего положения. Очень я тогда его переживал и очень надеялся, что уроки в школе мне помогут от него избавиться.

Из разговора 13 декабря 1992 года

Море ужасов мне чудится, когда я думаю о своем будущем (написано рукой Николая).

Н.  Д.  Я очень хочу понять, почему так получилось, что я не смог жить нормальной жизнью. И, может быть, если я это пойму, у меня появится больше возможностей преодолеть то, что мне мешает. Я пытаюсь вспоминать, как и когда началась у меня утрата речи. Очень я хорошо все это помню. Когда я был совсем маленьким, у меня никогда не было желания говорить. Я отвечал довольно умно на вопросы родителей, однако никакого удовольствия мне это не доставляло. Очевидно, я не был расположен к активному общению с самых первых моих шагов в жизни, а после тяжелой болезни у меня появился уже и страх перед речью. Этот страх распространился и на многие другие явления жизни, вообще я сам не понимал, чего я боюсь, но боялся все время. Этим все свои жизненные возможности я резко уменьшил. Мучительно я все это переживал, но ничего не мог с собой поделать.

Теперь о моих нынешних ощущениях. Очень я хотел бы лучше в них разобраться. Чувствую я много такого, чего не чувствовал раньше, и это новое очень хорошо на меня воздействует. Например, я лучше, чем раньше, умею преодолевать мрачные мысли, а удается мне это потому, что я немного больше надеюсь на свое выздоровление. Самое важное заключается в том, что у меня нет больше страха ни перед чем, кроме того, что может причинить мне реальную неприятность. Мне кажется, что я теперь совершаю иногда ненормальные поступки не из-за нервного состояния, а из-за желания развлечься.

Из разговора 5 февраля 1993 года

Очень я вообще уверен в том, что все, что вам рассказываю, для меня очень важно вспомнить, так как это помогает мне понять, что происходит со мной в настоящее время, а мне это очень важно. А еще я хочу сказать, что очень у меня мало таких моментов в жизни, о которых я мог бы так вспомнить как о реальном движении вперед и приобретении какого-то нового качества. То, что я хочу рассказать, как раз является таким моментом.

Очень мне важно понять отчего я именно в этот момент смог такой прыжок осуществить и почему у меня таких прыжков больше не было.

Ну, теперь буду рассказывать. Прежде всего я могу точно вспомнить, что вызвало у меня такие изменения в самоощущении. Прежде всего они объяснялись моими уроками в школе.

Дополнение 20 ноября 1997 года

Продолжение разговора

Я все это, наконец, на свои места поставил. И тогда у меня прошло тоскливое состояние, и я решил, что я просто буду вместе с моими родителями и с вами делать все, чтобы себе помочь, и буду надеяться. В конце концов мне еще не много лет, не надо думать, что я на всю жизнь без этого останусь. Ну и в результате я стал еще охотнее ходить в школу. И был доволен, когда у меня там что-нибудь получалось и меня там хвалили.

Еще я хочу сказать о том, чего ни вы, ни мои родители пока не слышали. Я хочу сказать, что тогда я умел без труда разгадывать мысли людей, меня окружавших. Это касается моих родителей и двух бабушек и дедушки. Я таким образом очень много ото всех них узнавал. Хочу уточнить, что все это относится не ко всему, что они думали и чувствовали, но к тому, что имело прямое отношение ко мне. И это мне, как я потом понял, было крайне вредно во время разных учебных уроков. Я знал ответ на любой вопрос, так как я читал его в мыслях папы, мамы или бабы Наташи.

О. С.: А наши мысли, мысли учителей ты мог угадывать?

Нет, мысли учителей я не мог читать.

(Николай вскакивает, Г. Г. успокаивает его и просит объяснить, что происходит.)

Ужасно я нервничаю, и вы на меня не обращайте внимания.

Критической точкой для меня тогда был тот момент, когда у меня уже появилось сильное желание начать говорить. Тем не менее никак у меня это не получалось. Не мог я начать говорить не потому, что... В общем, у меня не хватало прежде всего храбрости. И не хватало потому, что я чувствовал, что как только я начну говорить, ужасно моя жизнь изменится. Мне придется иначе жить. Я не был уверен, что к этой другой жизни я уже могу считать себя подготовленным.

Из разговора 11 февраля 1993 года

В настоящее время очень я удручен тем, что у меня нет никакого движения по сравнению с тем, чего я достиг несколько лет назад. Например, я теперь могу писать, не опираясь на помощь отца непосредственную, то есть не опираясь на его руку, а писать без него я не умею.

(Отец возражает ему и говорит, что, по его мнению, Николай сейчас гораздо свободнее чувствует себя в письме.)

Действительно, я стал свободнее себя чувствовать за письмом и эту поправку отца я принимаю. Все же меня удручает, что у меня мало прогресса в простых домашних делах. Я хочу это делать, но у меня это желание не долго держится. Я вижу, как меня стараются приучить. Я хочу умом, а когда я начинаю это делать, желание пропадает. Оно пропадает потому, что я еще не могу хорошо делать такие вещи. Это подавляет мое стремление самостоятельно действовать.

Я прекрасно понимаю, что все это неприлично и идиотично, и все же это делаю, и я не понимаю, почему я не могу прекратить это. Я прошу мне помочь. Вообще я очень мало умею себя контролировать. И это меня тревожит, так как я очень хотел бы вести себя нормально и бывать на людях.

Я из-за этого не могу бывать в театре. И это мою жизнь обедняет и затрудняет жизнь мамы и отца, так как они не могут со мной никуда ходить, кроме двух дружеских семей. Мама и отец вынуждены меня оставлять дома с бабушкой или никуда не ходить. Я бы очень хотел научиться себя вести и ходить вместе. Конечно, мы были в доме отдыха и во Франции, и там были в гостях. Тем не менее им со мной нелегко. Правда, мы с отцом ходили вместе в музей, но я хотел бы ходить в театр.

Видите, я теперь говорю о более простых вещах, но эти повседневные вещи очень важны. И я не могу преодолеть свои пороки, проявляющиеся в таких простых делах.

И еще я хотел бы вас попросить помочь мне научиться какие-то дела делать без отца. Пожалуй, самая тяжелая проблема моей жизни состоит в том, что многие самые простые вещи я не могу делать без отца, просто даже книги читать. Если я остаюсь без отца, я кладу книгу под кровать или даже рву ее. И получается тупик. Мне нельзя оставить хорошие книги, у меня тренировки нет.

И еще я хочу сказать, что у меня нет никаких иллюзий, что я могу легко и быстро выйти из своего положения. И мне нужна какая-то цель, какое-то подобие плана. Я знаю, что отец пытается по какому-то плану идти. Например, много лет пытается меня научить самостоятельно писать.

Может быть, принять какие-то меры, которые помогут мне чуть быстрее преодолеть мне мои трудности и почувствовать, что я когда-то смогу, пусть и не скоро и не полностью, но приблизиться к нормальной жизни.

И еще я хочу сказать, чтобы вы не думали, что я пытаюсь свои проблемы на вас и моих родителей перебросить. У меня нет никаких иллюзий, что вы или мои родители без меня самого меня смогут вытащить. Я прекрасно понимаю, что я сам должен работать и я этого хочу. И все же у меня нет никаких успешных способов как-то научиться тому, чтобы успешно работать самому над улучшением моих дел.

Из разговора 18 февраля 1993 года

Вообще я очень мало ручаться могу за то, что я учительнице моей любимой все точно мои ощущения передать могу. У меня они настолько не ясны иногда бывают, что мне их очень трудно оценить самому правильно. Тем не менее я хотел бы то, что я думаю и чувствую, передать.

Прежде всего ужасно я переживаю все то, что меня ожидает, и я не могу не думать насчет моего отдаленного, надеюсь, именно отдаленного, будущего. Я имею в виду то, что будет со мной, когда мои родители не смогут по тем или иным причинам обо мне так заботиться, как они заботятся теперь. Тема эта очень трудна для разговора, но я все же о ней хочу поговорить, так как ужасно она меня волнует и, я уверен, волнует моих родителей. Я очень хотел бы ваше мнение искреннее о ней узнать. Я думаю, папа очень был бы благодарен, если бы вы то, что думаете, рассказали.

И еще я хотел бы вам свои мысли высказать, о которых я никому не говорил. Очень я виноват, понимаю, что именно я должен делать и что я должен, вернее, чему я должен научиться, чтобы хотя бы немного облегчить то бремя, которое мои родители несут. Я уже хорошо понимаю, что я прежде всего должен сделать это – избавиться от неумных привычек, которые для моих родителей тяжелы. Я все это умом прекрасно понимаю. Тем не менее я не могу воплотить это на уровне моего реального поведения. Именно это я и не понимаю: каким образом, так как у меня такое ощущение, что у меня нет никакой связи между умом и тем, что я делаю.

И еще я ужасно переживаю то, что мои родители не имеют никогда никакого покоя и отдыха. А он им очень нужен, и я один в этом виноват. Если все это обобщить, вопрос состоит в том, как мне, если я понимаю то, что надо или не надо делать, как мне это реализовать.

Я не хочу больше говорить, так как я сказал то, что меня больше всего волнует.

Из разговора 11 марта 1993 года

Очень я бы хотел, как можно более точно написать о том, что и как со мной происходило, так как это могло бы быть полезным для тех, кому эта книга предназначена. Я чувствую, насколько это может быть полезно и мне самому, так как решение моих проблем зависит от того, насколько я их осознаю. Часто у меня не хватает слов и терминов объяснить. Очень я, наверно, мало умею отвлекаться от моих собственных переживаний, а надо было бы описывать то, что со мной происходит, незаинтересованно.

Ужасно я переживаю то, что у меня не было никакой возможности, я просто не умел ее найти, своим близким объяснить, как у меня трудности общения связаны непосредственно с тем, в какой форме это общение происходит. Я хочу свою мысль вам разъяснить. У меня общение особенно было затруднено в тех случаях, когда мои собеседники, будь это родители или учителя, смотрели на меня как на человека, нуждающегося в помощи. Если на меня смотрели с сочувствием и состраданием, меня это настраивало полностью уйти от общения. Я понимал, что собеседник говорит со мной не потому, что ему это интересно или полезно, а потому, что он задачу научить меня общению перед собой ставит. Очень я мало общаться умею с людьми энергичными, которым явно хотелось меня поскорей из моего состояния вывести. Такие люди вызывали у меня страх, я очень мало хотел у таких людей получить помощь.

Почему же все это происходило? Я предполагаю, что общение для меня было с самого начала чем-то таким, что предполагает абсолютное равенство интереса, направляющего процесс общения. Я хотел быть не просто ребенком, которому надо помочь, а я хотел быть ребенком, который взрослого может заинтересовать, поставить трудные вопросы, быть активным участником общения, быть очень существом творческим, то есть способным моему партнеру что-то рассказать, показать, чего он не понимает или с чем просто не встречался.

Очень я мало хотел общаться с теми, кто общался со мной по обязанности профессиональной. Я это очень хорошо чувствовал. А еще я очень общаться хотел с людьми, которые мне самому были чем-то интересны. Очень я мало вообще хотел общаться с людьми, мне мало интересными.

В школе со мной одна учительница стала разговаривать мяукающим языком, она страшно меня обволакивала всякими ласковыми словами, как будто бы мне два или три года. Я очень этого испугался, а она продолжала в том же духе. Я очень вдруг стал неприлично вырываться, она очень была, видимо, недовольна, решила, что я совсем дурачок, но оставила меня в покое, что мне и было нужно.

Из разговора 19 мая 1993 года

План рассказа, предварительно составленный Николаем дома

4. Новые умственные интересы (написано рукой Николая)

Мои домашние условия

Очень я вообще мало представляю себе какую-то другую жизнь, другие условия, чем те, в которых я вырос и живу теперь. Я не ручаюсь, все, что я скажу, будет вам обоим интересно, однако это только то, что я и могу рассказать.

(Николай вскакивает, его успокаивают.)

Ужасно я вообще мало нервы свои умею преодолевать. Я это говорю к тому, что я буду иногда вскакивать. Ну теперь перехожу к делу.

Мои условия меня очень устраивают: то что мы живем не в маленькой комнате, как многие живут, я знаю, но в большой квартире. Правда, наша квартира нуждается в ремонте, и я в этом отчасти виноват: не умею себя правильно вести. Нередко пачкаю мебель и стены и даже пол, иногда могу даже что-то испортить. Например, у меня ужасная привычка рвать обои, и я стараюсь ее преодолеть. Но все же наша квартира удобна и приятна.

Наша квартира принадлежала родителям мамы и, насколько я знаю, когда они поженились, папа переехал к маме и они жили в одной комнате, хотя пользовались и другими. Тем не менее, у них, благодаря удачному обмену появилась еще одна комната, где папа устроил себе кабинет, и она мне очень нравится, я стараюсь туда проникнуть, хотя меня туда не пускают.

(Отец приводит аргументы, почему приходится не пускать.)

Еще я не люблю, когда... не умею выразить, в общем, когда возникает какая-то нервная атмосфера. Это бывает, когда родители устают, у них ведь много забот, и тогда я не люблю быть дома и стараюсь, чтобы меня пустили погулять на улицу.

Теперь о других наших условиях. Мне кажется, что у нас нет помех для общения, которые бывают в других семьях, и мы любим бывать все вместе. Хотя у папы и мамы много дел, но они никогда не изолируются от меня, всегда стараются меня включать в круг нашей семьи. Я и сам не умею быть наедине с самим собой и всегда стараюсь быть вместе с тем из родителей, кто находится дома.

Что касается моих общих жизненных условий, то они тоже неплохи. Когда есть возможность, родители стараются какие-то интересные прогулки и путешествия со мной устроить, и пока не произошло распада Союза, ездили летом и осенью или на Черное море, или в прекрасные места возле Алма-Аты, где мы отдыхали около великолепных гор. И один раз были на прекрасном теплом озере Иссык-Куль в Киргизии. Я очень любил наши путешествия на Кавказское побережье, где мы несколько раз проводили месяц около Пицунды. Но самое сильное мое впечатление было от месячного пребывания в Париже. Еще мы были во Владимире и Суздале, давно, правда, провели несколько дней в Петербурге. Когда я был маленьким, были несколько раз в Таганроге и два раза в Крыму.

Дополнение 1997 года

А в последние годы мы побывали в Греции, Италии, и снова в Париже и на юге Франции. Но об этом я расскажу после.

Ну, я уже все сказал, но надо добавить, что у нас бывают и наши друзья. Правда их не очень много. Это узкий круг, но когда они бывают, всегда бывает очень приятно и весело.

Дополнение 20 ноября 1997 года

Ну я хорошо помню все мои дни рождения и елки, которые у меня ведь близки к дню рождения, и прекрасно я помню, как впервые мои родители мне устроили День рождения, на который пришли их друзья, а я ужасно этому был рад и очень был веселый. И помню, тогда или в другой раз, но я даже поразил всех. В общем, меня посадили за стол вместе с кем-то из родителей, и я воскликнул что-то очень веселое и бодрое, хотя еще не умел слов говорить, но было ясно, что я очень веселюсь и приветствую компанию.

Я очень любил все праздники, тем более что на меня всегда обращали внимание, даже если это был и не мой день рождения, а день рождения, скажем, мамы. Меня всегда сажали вместе со всеми, я любил атмосферу праздника, потому что она мне давала какую-то разрядку от обычной жизни и не всегда по-настоящему спокойной и мирной домашней обстановки.

Продолжение разговора

Мои родители

Ну, теперь о родителях. Я мог бы говорить о них долго. Но главное, что они для меня очень интересны. Я в курсе их профессиональных дел, люблю слушать их разговоры. Я, наверно, в умственном плане под их влиянием нахожусь, и поэтому у меня направленность типично гуманитарная. Меня интересует история, социология, политика и искусство – живопись, музыка, и круг моего чтения этим определяется.

Вернусь к родителям. Папа и мама ужасно меня любят. Ни в чем мне не отказывают. Если даже на меня сердятся и наказывают, то это их негативное ко мне отношение не длится никогда долго. Еще я хочу сказать, что меня восхищает в моих родителях их колоссальная энергия, хотя жизнь у них, я понимаю, не легкая из-за меня, а также из-за условий жизни в нашей стране. У них много разных интересов. Что касается папы, то он и пишет, и читает лекции, и как он все это успевает, трудно понять, ведь у него много и чисто административных обязанностей по работе. Мне это очень поучительно, но пример с него мне брать не удается, мешают мои проблемы нервные...

Маме удается кормить нас и обеспечивать всем необходимым, несмотря на ее возраст и не идеальное здоровье. У меня еще есть бабушка, которая находится в другой комнате. Она уже очень старая, ей далеко за 90. Несмотря на то, что она в последнее время очень ослабела, у нее хватает энергии и мужества нам помогать.

Душа деда умершего

Я нарочно выделил этот пункт, не потому, что я хотел противопоставить деда другим моим родным. Просто мне кажется, что его жизнь типична для нашего общества, и поэтому я хотел о нем рассказать.

У него были убеждения несокрушимые коммунистические, и меня всегда поражало, еще ребенком, как он никогда не хотел или не мог увидеть происходящее в реальной жизни. Я тогда думал, что, наверное, это какая-то патология или что-то, чего я не могу понять. Теперь я часто о нем думаю, и мне все более становится ясным, что, вероятно, этой патологией являлся просто элементарный страх, страх выйти из той убежденности, из той веры, с которой он прожил всю жизнь, и оказаться духовно раздетым, лишенным духовной и интеллектуальной почвы. Пример – это его отношение к Сталину. Никак он не мог примириться с тем, чем Сталин был на самом деле. Ведь одним из важных моментов его жизни для него была встреча со Сталиным. Возможно, это было в начале 30-х годов, Сталин принимал профессоров из Института красной профессуры, и дед был на этом приеме. Масса фактов подтверждает истинное лицо Сталина, тем не менее дед не мог расстаться со своей иллюзией.

Все это тем более удивительно, что дед был человеком интересным. Я думаю, что он был душевным и добрым. Меня он обожал и маму тоже. Ничего для нас не жалел. А вот в отношении своего мировоззрения ему невозможно было, что бы не случилось, как-то измениться. Я тогда подумал, насколько человек устроен противоречиво и в нем уживаются разные качества. Когда я потом подрос и прочел Достоевского "Братья Карамазовы", я лучше стал это понимать.

Новые умственные интересы

Ну, я уже сказал, что интересы у меня, в основном, гуманитарные, и я не изменился с ранних моих лет. У меня нет возможности всю мою умственную эволюцию пересказать, но я хочу сказать, какие у меня изменения произошли за последнее время. У меня несколько ослабел интерес к некоторым проблемам, которые меня занимали в прошлом, я имею в виду те, которые у меня возникли под влиянием тех людей, которые меня окружали, и прежде всего проблемы религиозные.

Я лучше так скажу. Я ужасно принял близко к сердцу то, что происходило у нас в стране после того, как к власти пришел Горбачев. Наверное, это общее явление, и я ничего нового не открою. У меня усилился интерес к политике, политическим деятелям. Раньше меня интересовали самые общие философские аспекты, а сейчас практические: как вообще люди живут, как относятся друг к другу. Поэтому у меня интерес возрос к истории и ушел на задний план интерес к общефилософским, этическим проблемам, которые были на первом плане раньше. Мой интерес к общефилософским, а также к религиозным проблемам объяснялся тем, что я очень мало знал об окружающей жизни, а перестройка именно эту реальную жизнь выдвинула на первый план.

Из разговора 26 мая 1993 года

Человеческое окружение нашей семьи

Я бы разделил этот круг на несколько разных частей. Прежде всего – это самые близкие друзья, к числу которых я отношу тетю Нюсю (правда, я никогда не называю ее “тетя”, но для сочинения это, наверно, лучше, потому что она возраста моих родителей), и Виктор Кувалдин, с которым мы часто общаемся не только дома, но и ходим к нему в гости.

Потом я бы назвал одного человека, который не часто к нам ходит, но всегда бывает очень интересно. Это бывший мамин сослуживец Дмитрий Ефимович Фурман. Это человек, увлеченный наукой, причем его интерес всегда связан с какими-то актуальными проблемами нашей жизни. Он занимается, например, проблемами религии в России, национальных конфликтов и, может быть, еще другими. Его взгляды политические часто не совпадают со взглядами моих родителей и моими. Но их споры (я бываю пассивным наблюдателем) очень доброжелательны, и они даже могут друг друга в чем-то убедить, что, по-моему, вообще редко бывает. Дмитрий Ефимович не только убеждения свои излагает, но и связывает их со своими собственными психическими, душевными особенностями.

Еще к нам приходит человек чрезвычайно интересный и талантливый, не помню как его фамилия, родители называют его Женя. Кажется, его зовут Евгений Борисович. И он не только научный работник, но и поэт, писатель. Иногда он читает свои рассказы и стихи, которые мне удается тоже услышать, и на меня всегда его произведения производят впечатление чего-то глубокого и яркого.

Теперь еще есть наши менее часто бывающие в доме родственники и друзья. Например, муж маминой сестры Арнольд Никифоров, который, насколько я знаю, является крупным, с мировым именем, математиком. Человек он очень простой, какой-то немного даже наивный, и это дает ему какой-то необычный и очень мне нравящийся тон живого интереса ко всему, что он знает хуже, чем мои родители (это касается политики, каких-то общественных дел). И всегда эти встречи приводят к тому, что родители ему много рассказывают, и он ставит интересные вопросы, и получается для меня очень поучительный разговор.

Ну, есть еще мамины подруги, Нина, Неля и Нелин муж Александр, вроде интеллигентный, симпатичный. И еще у меня сохранились приятные теплые воспоминания о папином кузене Леониде Борисовиче Переверзеве, человеке очень интересном, глубоком и религиозном. Имеет широкий круг интересов, например, он был крупным специалистом по американской музыке, в то же время он занимался проблемами, я не знаю как это называется, – то, что украшает повседневную жизнь

(Отец объясняет, что Переверзев занимался дизайном.)

Я не очень понимаю, почему он исчез из нашей жизни уже много лет. Я его хорошо помню и был бы рад, если бы он появился.

А еще очень уважаю и люблю папиного сослуживца Кирилла Георгиевича Холодковского, человека в высшей степени умного и интеллигентного. Правда, они не очень часто бывают у нас, но, когда с женой приезжают к нам на дачу, мне очень приятно. Вот, пожалуй и все, хотя бывает много эпизодических встреч.

Дополнение 1997 года

Я это написал в 1993 году, и теперь могу сказать, что действительность превзошла все мои мечты.

Я еще хочу сказать, что у меня нет никаких трагических переживаний из-за того, что моя жизнь так необычно, в сравнении с моими сверстниками, сложилась. Иногда я сам этому удивляюсь. Казалось, я должен был бы испытывать трагические и мрачные чувства. Иногда у меня даже это возникает, но не очень часто. Я иногда пытаюсь себе это объяснить. Я думаю, что у меня никогда другой, нормальной жизни не было и, наверное, я не могу ее себе практически, ее ясно представить. И если бы она вдруг наступила, не уверен, что я мог бы к ней легко приспособиться. Я приспособился к тем границам, в которых моя нынешняя жизнь протекает. Я научился извлекать из нее удовольствие и радости. И я в то же время недоволен этой своей приспособительной психологией, так как она, видимо, мешает мне идти на трудную борьбу против моих трудностей. Например, она мне мешает начать говорить, наверное я мог бы это сделать. Мне кажется, что, начав говорить, я такое множество проблем себе создам, и это вызывает у меня страх. И я не могу точно взвесить, чего у меня больше – желания изменить свою жизнь и превратиться в нормального человека или страха перед таким превращением.

Я ужасно рад, что рассказал это вам, так как я хотел бы разобраться в этих противоречиях и понять, как мне жить.

О. С.: Ты представляешь себе какие-то конкретные проблемы, боишься чего-то конкретно?

Из разговора 27 октября 1993 года

Очень я мало помню мои наиболее ранние впечатления. Лучше всего я помню, как у меня возникло ощущение, что мне не хочется пользоваться речью так, как от меня ожидали мои родители. Я уже умел тогда хорошо говорить, у меня не было никаких трудностей произношения любых слов, а когда меня просили читать стихи, у меня не было никаких трудностей и стихи я читал с удовольствием. Тем не менее у меня не было никакого желания рассказать что-то моим родителям или им задать вопрос.

Почему это было так, у меня нет ясного представления. Могу лишь вспомнить, что испытывал неприятные чувства, если меня просили на какой-то вопрос ответить. Мне ответ не было трудно дать, но необходимость выступать в роли ребенка, которого как бы проверяют, что он может и чего не может, меня раздражала.

У меня не было никакого желания никого ни о чем спрашивать, так как мне хотелось бы все понять без каких-либо объяснений. Конечно, это было неумно, но вот такое у меня было настроение. Вероятно, настроение это потому возникло, что у моих родителей ужасно сильно было желание, наверное, очень понятное и доброе, как можно больше мне рассказывать, и меня это переутомляло.

Вот что я могу рассказать о том времени, когда я еще мог разговаривать. Причем, я хочу подчеркнуть, что никакого протеста против речевого общения у меня еще не было, просто у меня было какое-то, непонятное мне и теперь, торможение в отношении моей собственной речевой активности. Я, наверное, не умел родителям об этом сообщить, если бы я сообщил, они, наверное, выводы какие-то разумные сделали бы, но так как они этого не знали, они со мной много разговаривали. У нас тогда была семья большая, пять человек, и все они со мной разговаривали и между собой, и меня это утомляло и хотелось куда-то уйти.

Кроме того, я не умел, наверно, как-то поставить перед ними вопрос о том, чтобы больше мне бывать не в их обществе, а просто побыть одному, чтобы привести в порядок мои, уже начавшие пробуждаться, размышления и впечатления. Наверно, я тем отличался от других детей, что у меня была повышенная чувствительность к тому, что происходило вокруг. Дети как-то отключаются от того, что происходит в мире взрослых, играют... У меня же иное было отношение к окружающему. Каждая возникшая в семье ситуация на меня влияла. Часто это были ситуации, которые не могли меня оставить равнодушным, – споры, конфликты. Все это меня очень волновало, будоражило, я все это переживал, и, наверно, моя перегрузка, связанная с моей повышенной чувствительностью, меня переутомляла.

То, что я рассказываю, я не осознавал тогда, просто я теперь стараюсь объяснить. Насколько я помню, мои родители, мой папа, в какой-то мере, чувствовал все это и, в какой-то мере, пытался упорядочить мою жизнь в кругу семьи, но другие на него обижались.

У меня нет ясных воспоминаний о том, что я делал до 3-х примерно лет. Вообще, мне помнится чрезвычайно большое удовольствие, которое я получал от прогулок с моими родителями, и всегда мне особенно нравилось гулять по нашим окружным бульварам, на которых всегда что-то происходило. Я любил смотреть на деревья, людей, которые на бульварах выглядят иначе, чем на улицах. Они более спокойные, радостные.

Дополнение из разговора 20 ноября 1997 года

О. С.: Задает вопрос о книгах, которые он читал, или ему читали. Значил ли для него что-то тот мир сказок и волшебных историй, в котором живут маленькие дети?

Н. Д.: Я прошел через мир сказок и волшебных историй еще в раннем детстве, когда мне мои родители и баба Наташа много рассказывали разных историй и читали Пушкина. Одно из первых моих впечатлений этого рода связано с “Песнью о вещем Олеге”. Я даже, когда начинал говорить, я ее читал сам вслух наизусть. “Радуга-дуга” была моя любимая книга, картинки там были ужасно смешные и интересные. Никогда я эту книгу не вижу, думаю, что она не сохранилась, может быть, ее какому-нибудь ребенку подарили, вообще мои вещи часто переходили к младшим детям из знакомых и родственных семей. Книги много внесли в мою жизнь и дали мне возможность узнать, что переживают и как свои переживания ощущают люди, у которых жизнь сложилась нормально.

О. С.: А какую первую книгу ты прочел сам?

(Отец напоминает, что первой книгой были “Морские рассказы” Б. Житкова.)

Мне показалось, что я, например, среди друзей моих родителей мог выделить тех, кто нашу семью любит и как-то хочет ей помочь, и таких, которые, ну, не знаю, как лучше об этом сказать, просто иногда имеют какой-то интерес в отношениях с моими родителями. Ну и были такие, которые просто нашей семье не хотели никакого добра и не потому с нами общались, что это доставляло им удовольствие, а потому, что им хотелось из любопытства видеть, как у нас что-то не очень хорошо получается.

Продолжение разговора.

И еще очень я любил находиться дома, когда родители и мои бабушки и дедушка не со мной общались, но спокойно разговаривали о разных делах: о политике, о знакомых, обсуждали какие-то новости о работе. Меня все это интересовало, я старался понять. А еще я любил, когда к нам приходили гости, в доме тогда было более радостно.

Я довольно рано понял, что между мамиными родителями существует какая-то напряженность и моя мама как-то эту напряженность испытывала на себе. В общем были какие-то не очень явные, но все-таки существующие сложности в эмоциональных отношениях. У всех у них были не очень легкие характеры, кроме, может быть, бабы Наташи, и все это меня тяготило. Когда же приходили гости, всем моим родственникам как бы становилось легче на людях, атмосфера становилась легче. Я не хочу этим сказать, что вообще семья, в которой я тогда жил, то есть вся тогдашняя семья была какой-то особенно тяжелой, наверное, в любой семье какие-то существуют сложности. Но я просто хочу сказать, что я, что мои ощущения в отношении семьи, семейных отношений были обостренными.

(Отец спрашивает, помнит ли Николай, как он уехал надолго в командировку во Францию, когда Николаю было 1,5-2 года.)

Н. Д.: Прекрасно я помню, как отец уехал во Францию на целые четыре месяца, и это произошло в тот момент, когда я только начал немного говорить, и, действительно, этот отъезд был для меня тяжелым и неожиданным событием, а еще потому, что хотелось говорить мне именно с ним. Однако я не могу сказать, что я как-то очень тяжело его отсутствие пережил, тем более, что в это время мы жили на даче, а на даче я всегда любил жить, и когда отец приехал, я был очень доволен. Обиды или вообще какой-то травмы у меня не было, думаю, что моя последующая болезнь никак не связана с этим событием.

Еще из моих первых воспоминаний я мог бы рассказать, что меня больше всего интересовало в окружающей меня жизни. Меня больше всего интересовало, во-первых, природа во всех ее проявлениях – и деревья и снег, и погода, трава и вообще пейзажи. Мне это мне доставляло громадное удовольствие, и мне очень нравилось, что родители меня старались водить в разные места на прогулки, так что я мог мало-помалу расширять свой кругозор. И на даче мы ходили далеко, и, правда, это было несколько уже позже, я научился преодолевать страх перед отцовским велосипедом, и он меня на велосипеде возил в разные места на даче. И мы очень хорошо катались, и это было у меня одним из самых больших удовольствий. В то время это было как бы и наиболее доступной и приятной для меня формой общения.

Во-вторых, я чрезвычайно интересовался всем, что происходило в семье (я об этом уже говорил), не только отношениями в семье, но и профессиональными делами моих родителей. Разговоры, которые они между собой вели, я всегда слушал с большим интересом. Конечно, вначале я мало что понимал, но интерес у меня к этому все время сохранялся.

Еще у меня был интерес к профессиональным отношениям моего отца. Я имею в виду его отношения с теми, которые вместе с ним работали и бывали у нас дома. Мне чрезвычайно интересно было, что все эти люди вели себя неодинаково. Дело в том, что отец уже тогда был заведующим большим отделом, от него многое зависело в продвижении, работе его сотрудников, а от этого отношения с ним тех, кто у нас бывал, были не всегда легкие и простые. Я видел, например, что Кувалдин, которого мы всегда и теперь называем просто Витя, превосходно умел хорошее отношение моего отца к нему использовать, но в то же время, искренне его уважал и любил. Некоторые же люди, не помню уже, как их звали, явно занимались примитивным подхалимажем, старались оказывать какие-то услуги, желая от отца что-то в перспективе получить. В общем, меня все эти человеческие индивидуальные особенности интересовали.

Столь же интересны были для меня московские улицы. Я ужасно любил наблюдать уличную жизнь и ее различия, например, в наших маленьких переулках и больших центральных магистралях, куда я любил ходить, чтобы разнообразить свои впечатления. А еще мне очень нравилось все что было связано с нашими прогулками за город. Во время этих прогулок я понимал насколько разнообразна наша простая подмосковная природа. И у меня с тех пор сохранилась любовь к тому, чтобы просто идти по лесной и полевой дороге и впитывать все, что встретится на пути.

Из разговора 3 ноября 1993 года

О. С.: Так и казалось, что тебя больше всего интересуют люди и природа.

Н. Д.: Да, это так, причем, то, что связано с людьми, меня интересовало, наверное, больше всего. Ну, а что касается моих родителей, то у меня не было никаких трудностей в том, чтобы разобраться в их отношениях, и у меня вызывали наибольший интерес характеры. Я, вероятно, у них учиться пытался тому, что у них особенно мне нравилось.

У мамы я учился ее неувядаемой энергии, ее живому интересу ко всему, с чем она в жизни сталкивается, идет ли речь о ее друзьях, событиях политических, культурных. Телевизор она, например, так смотрит, мало кто так много впечатлений от него получает, как она. Ну, и, конечно, я у нее учился невероятному умению преодолевать быстро какие-то приступы раздражения, усталости и нервы свои успокаивать.

У мамы я также учился пытливости ума. Я думаю, что из нашей семьи она более всего способна на мелкие детали и вещи обращать внимание, как-то их продумывать. Ну, вообще, она человек, который умеет максимально много в себя вбирать и перерабатывать то, что происходит вокруг нее.

Ну и еще я от нее научился уметь наслаждаться не чем-то редким и особенным, но теми повседневными радостями, которые даже при нашей однообразной и нелегкой для моих родителей жизни можно испытывать. Вот этому я от мамы учился, и, я думаю, у меня многое от того, чему я от нее научился, вошло в характер. Например, я тоже могу радоваться маленьким и скромным переживаниям, например прогулкой по городу, на даче, вкусной еде и т. д.

И у меня, мне кажется, характер довольно легкий, если учесть все мои обстоятельства и проблемы. Причем, он, наверное, гораздо более легкий, чем у мамы, так как она легко переходит от нормального настроения к раздраженному, нервному, может на людей окружающих набрасываться. Я же такой раздражительности не испытывал, если я из-за чего-то прихожу в плохое настроение, то на других я это не вымещаю.

Из разговора 16 ноября 1993 года

Теперь я хочу рассказать об отце и о моих дедушке и бабушках. Отца я всегда ужасно уважал, и у меня он всегда чувство вызывал такое, что я мечтал во всем быть на него похожим. Конечно, это не значит, что я все одобрял, что он делает и говорит, и нередко у меня некоторые его поступки вызывали возражение. Например, у меня не всегда вызывали одобрение такие его высказывания, в которых он – не ручаюсь, что я прав, – не всегда правильно, на мой взгляд, оценивал наших некоторых друзей и знакомых.

Например, я никогда не был на его стороне, когда он маму упрекал за то, что она не всегда правильно распределяла, по его мнению, внимание между своими подругами. Меня это обижало. Ну и в некоторых других наших историях жизненных я тоже его не всегда одобрял, так как у него вообще есть некоторая тяга, или, лучше сказать, тенденция некоторых людей, не хуже и не лучше других, свысока воспринимать.

Ужасно я нервничаю из-за того, что рассказывать приходится.

Ужасно я был огорчен, когда отец однажды неуважительно высказался о некоторых моих учителях, которых я уважал. И у меня не было никаких ясных аргументов против его мнения, так как он о каких-то реальных вещах говорил, и я не мог ничего сказать. И я, конечно, мало понимал все те конфликты между моими родственниками, которые я наблюдал. Я не всегда мог, даже не хотел, разбираться, кто из них прав, но если в них так или иначе участвовал отец, я всегда его обвинял прежде всего. К отцу я относился с особой требовательностью и именно потому критически оценивал его поступки. Он, на мой взгляд, наиболее умный и умеющий управлять собой из всех нас человек, больше всего должен был бы не допускать каких либо неприятностей и конфликтов в нашей семье. Правда, наиболее тяжелые из этих конфликтов не были связаны с отцом, они между представителями старшего поколения возникали.

Теперь о том, почему я уважал отца. Я его уважал потому, что он не умел никогда питать по-настоящему плохие чувства к кому бы то ни было из людей, его окружавших. Ужасно я был тронут тем, что он никогда не помнил долго нанесенных неприятностей и прощал таких людей как бы незаметно, сам не отдавая себе, может быть, отчета. Чувствую, что отец вряд ли целиком со мной согласится, но я много раз это видел.

Очень вообще у меня было мало уроков в жизни, которые я так или иначе не воспринял бы от отца. То есть я хочу сказать, что у меня какой-то свой, очень маленький, жизненный опыт накопился, но все же всегда я его осмысливал, как бы отцовскими мыслями укрепляясь. Очень я любил всегда то, что отец говорит или рассказывает мне, или маме, или другим людям, внимательно слушать и запоминать. Я думаю, что то, что мне сейчас кажется собственными мыслями, собственным отношением к происходящему, как бы этими отцовскими уроками воспитано. То есть я хочу сказать, что мало-помалу я и научился думать самостоятельно потому, что у меня было очень хорошее интеллектуальное имущество, данное мне отцом. Я хотел бы еще о том сказать, что у меня с отцом настоящие близкие отношения, которые не только на нашей любви взаимной основаны, но и на общности наших интересов и чувств, близости наших мыслей и взглядов.

Ну я хотел бы еще некоторые истории рассказать из нашей с отцом прошлой жизни. Например, я прекрасно помню, как, когда я был еще маленьким, я обожал на отце ездить верхом, а он, по-моему, не меньше обожал меня возить, пока я не вырос и ему это стало делать трудно. Когда мы гуляли летом в Таганроге, мы таким образом путешествовали через весь город вдоль берега моря по красивому бульвару. Не всем людям, которые нас видели, это нравилось, некоторые ругали отца.

Ужасно я получал большое удовольствие в более поздний период жизни из наших разговоров на интересные темы из истории или о проблемах разных, которые меня интересовали и о которых я толком ничего не знал. И если я у отца спрашивал, он прямо-таки читал мне лекции и иногда такие, что у нас не хватало на них времени во время наших прогулок.

Историю я хочу рассказать, которую я превосходно помню, хотя она произошла, когда я не мог с отцом еще никак разговаривать. Я имею ввиду, что я еще не научился писать пальцами. Я ужасно любил... нет, мне ужасно хотелось кататься вместе с отцом на велосипеде, и я все время вокруг велосипеда ходил и трогал его, но, когда отец предлагал мне покатать меня, я пугался и убегал. И все же один раз я пересилил себя и позволил отцу посадить меня на раму велосипеда и покатать, после этого я не боялся. После этого отец приделал к раме такое маленькое седло и мы стали кататься. Иногда мы брали с собой нашего друга, который жил рядом на даче. Мне кажется, что это было самое яркое воспоминание моего раннего детства, когда я не мог еще общаться.

А еще вот что я хочу сказать. Очень вообще отец проводил со мной много времени, особенно во время наших отпусков. Очень много мы с ним гуляли, и это меня очень закалило, поэтому я чувствую себя достаточно здоровым физически, очень редко болел чем-либо. А еще эти прогулки всегда были для меня важны потому, что сохранили у меня более или менее здоровое психическое состояние, ведь они всегда были моим единственным занятием, не связанным с трудностями. В общем, они мне много дали.

Вот я все это об отце и себе очень коротко рассказал, я мог бы рассказать гораздо больше, но не уверен, нужно ли это. Я мог бы еще много рассказать об интеллектуальных наших интересах, как я улавливаю, чем отец занимается сам, о его нынешних политических делах, но это действительно потребует немало времени, и не знаю, нужно ли это для книги.

Дополнение из разговора 12 января 1994 года

О. С.: Расскажи, пожалуйста, еще о своих бабушках.

Н. Д.: С удовольствием расскажу о своих бабушках. Моя бабушка Аня была первой моей воспитательницей, когда я был маленький. Она, правда, один раз надолго уехала, и я заболел, после чего у меня начала исчезать речь. Воспитание ее не было полезно. Она очень много на меня кричала, и я нервничал. Я не хочу от вас этого скрывать. Я ее все равно люблю, но она мне от моей болезни не помогла излечиться, была человеком нервным, вспыльчивым, легко меняла настроение. Воспоминания о ней у меня смешанные. Она много времени проводила со мной, я ценю ее преданность, но она все делала на большом нервном напряжении, и я от этого страдал.

А еще я хочу сказать, что она очень была человеком добрым и она очень часто со мной веселой бывала, шутила, развлекала, но если я что-то плохое делал, она очень злилась, причем вне зависимости от тяжести проступка. Ну, а память о ней хорошая, я очень жалел, когда она умерла, хотя, не могу скрыть этого, наша семейная жизнь после этого стала более веселой и спокойной.

Очень меня все это сейчас не устраивает, очень я мало доволен тем, что не могу о моей покойной бабушке сказать только хорошее, как мне хотелось бы, но на меня ужасно плохо действовал ее тяжелый характер, и еще я очень тяжело переживал всякие семейные ссоры, которые происходили из-за ее характера. Из-за того я это говорю, что мне очень важными в семейной жизни кажутся те трудности, которые возникают потому, что люди с разными характерами должны много времени проводить вместе и вместе делать всякие дела.

Я много причинял трудностей, забот всем, я это понимаю, но я должен рассказать все, что я чувствовал тогда, а вы, если посчитаете нужным, можете это в книгу не включать. Я мало испытываю желания такие неприятные вещи рассказывать, однако, так как мы договорились, что я буду рассказывать искренне, то я так и поступаю.

Моя вторая бабушка, Наталья Александровна, очень добрая, всегда была веселой и мягкой, никогда меня по-настоящему не ругала, и я ее любил. Однако, ей очень трудно было в доме бывать, моя вторая бабушка ее не любила. Очень я это переживал, я чувствовал недоброе отношение к ней со стороны моей бабушки Анны Васильевны и деда, что меня нервировало.

А еще я хочу сказать, что очень я был благодарен родителям моим за то, что они меня старались всячески развлекать, гулять, так как если бы я все время сидел дома, то больше испытывал бы разных неприятных моментов.

А еще я хотел сказать, что от моей бабы Наташи я очень много слышал всяких интересных рассказов, сказок, песен. Очень она со мной была нежна. А еще хочу сказать, что даже сейчас, когда она старенькая и слабая, очень хорошо со мной обращается. Она меня ругает, но я не чувствую с ее стороны злости и только чувствую свою вину.

Я думаю, что у нее, наверно, характер очень легкий. Она к нам приходила, проводила здесь целые дни. Отец уходил работать на ее квартиру, и она была со мной. Так что получалось, что мы проводили много времени. Вообще она и теперь помогает мне успокоить нервы.

Общение с отцом для меня важно, но отец требует от меня каких-то дел, бабушка Наташа и мама от меня ничего не требуют, кроме соблюдения каких-то правил, которые я все равно не соблюдаю. У них нет такого потенциала энергетического, чтобы заставить меня что-то делать. С женщинами, мне кажется, легче, с ними я делаю, что хочу, отец часто обращается со мной жестко. Я это очень одобряю теоретически, но я не ручаюсь, что это мне доставляет удовольствие.

Из разговора 24 ноября 1993 года

Очень я придаю громадное значение занятиям, которые у меня происходят как с папой, так и с моими учителями. Думаю, что, хотя эти занятия не привели еще к очень крупным сдвигам в моем состоянии, без них оно было бы намного более неудовлетворительным. Но это все имеет, мне кажется, значение для других людей, которые попадут в положение, чем-то похожее на мое. Поэтому я постараюсь как можно яснее поделиться всем, что я думаю о наших занятиях, тем опытом, который накопился. Очень для меня прежде всего важна непрерывность занятий. Ужасно я переживаю, если они по какой-то причине прерываются. Не могу этого как следует умно разъяснить, но психологически перерывы в занятиях как бы лишают меня точки опоры и я теряю какой-то хотя бы слабенький маячок, которым для меня являются наши занятия.

Дополнение из разговора летом 1997 года

Раньше я короткие занятия предпочитал длинным. Потому что у меня даже от занятий нетрудных довольно быстро наступало утомление и я терял необходимую для них энергию. Впоследствии же опыт занятий с моими молодыми учителями приучил меня к длинным занятиям, и я перестал от них уставать. Но они могут быть и короткими и не обязательно каждый раз связанными с преодолением каких-то трудных для меня барьеров, но важно, чтобы занятия происходили каждый день, тогда я действительно чувствую какое-то движение, пусть и медленное, не всегда внешне заметное.

Почему дела обстоят таким образом, я не могу понять и я об этом много думаю. Частично дело объясняется тем, что я так и не научился правильно держать ручку. И хотя непрерывно папа меня этому учит, но положение не меняется. Ужасно трудно мне что-либо написать, даже одну букву, если отец отходит от стола. Вот те проблемы, которые меня мучают в этой области. У меня такое ощущение, что если бы я мог писать сам, то я мог бы и говорить. Это не просто предположение, но я проверял на опыте: если письмо у меня идет лучше, чем обычно, у меня появляется желание что-то сказать, и я говорю какие-то слова. Ну вот, пожалуй о письме и все. Мы не оставляем наших усилий, продолжаем заниматься систематически, тем не менее у меня нет уверенности, что я преодолею те трудности, которые у меня возникают, когда я сажусь писать.

Что касается конкретных тем, то они отличаются большим разнообразием. И отец, и Ольга Сергеевна у меня пробудили желание думать не только о тех делах, которые меня лично касаются, но и о самых разных исторических, этических, философских проблемах, о положении в нашей стране. Я особенно благодарен Ольге Сергеевне за то, что она меня ввела в мир великой русской литературы, научила читать книги не поверхностно, но глубоко, и папа это тоже делает.

С отцом мы в основном занимаемся историей, это соответствует моим интересам. Эти занятия охватили пока не все эпохи, но все-таки какие-то периоды русской и зарубежной истории я представляю. И это меня радует, так как дает материал для моей умственной работы. То же я могу сказать о литературе. К сожалению, я могу читать только вместе с отцом или в его присутствии, и я читаю гораздо меньше, чем другие люди моего возраста и моих интересов, но я все же расширяю круг чтения. Недавно я познакомился с Ибсеном, и Пер Гюнт произвел на меня большое впечатление.

Раньше у меня были занятия по другим предметам. Мы занимались математикой, немного физикой, я прошел весь школьный курс биологии. Большая часть вряд ли у меня осталась в памяти, но какое-то представление об естественных науках у меня есть, хотя, конечно, очень слабое. Но что делать? У меня очень узкие возможности, но я пытаюсь как-то что-то из моих знаний, полученных раньше, включать в мои размышления, а это позволяет мне в какой-то мере их сохранить.

Мне хотелось бы отдельно сказать о моих занятиях французским языком, которых теперь нет, и то, что было раньше, было скорее от случая к случаю, просто не хватало сил. Тем не менее, у меня французский язык легко шел, мне казалось, что я уже раньше его знал и эти занятия мои старые знания пробуждают. Как это объяснить, я не знаю, но мне кажется, что если бы я оказался во Франции и много общался бы с французами, я понимал бы язык и не чувствовал себя в иноязычной среде.

Теперь я скажу о моих занятиях практических, обучении меня каким-то новым навыкам и организации целенаправленного движения самообслуживания. Ну это тоже достаточно большая тема.

Из разговора 8 декабря 1993 года

Ну, я постараюсь объяснить, что я имею в виду. М. все время ищет какие-то новые методы и это, наверное правильно, тем не менее, мне кажется, надо было бы ему на чем-то одном остановиться, иначе это не учит меня новому. М. исходит из идей, которые ему приходят в голову и не очень прямое отношение имеют к моим проблемам.

Уроки бывают интересные, М. музыку ставит, мне ее приятно слушать, музыка, которую я не знаю, американская, которой дома у меня нет, я с ней знакомлюсь. М., видимо, преследует цель успокоить меня, но мы вместе слушаем. Это другая культура, по сравнению с той, которую я узнал от родителей и Ольги Сергеевны.

М. использует азбуку, и я пишу какие-то слова, буквы – это приучает меня к целенаправленным движениям, но все это поверхностно и случайно. Эти занятия мне меньше дают, чем мои занятия с отцом, которые объединены с умственной работой.

Из разговора 24 декабря 93 года.

УРОКИ С ОТЦОМ

Хотел сказать о том, что у отца нет возможности со мной заниматься так, как, скажем, мог бы заниматься учитель в школе, то есть каждый день и в одно и то же время. Так не получается, и я это понимаю, так как ему трудно планировать время. Тем не менее мои занятия с отцом меня удовлетворяют.

Отец ищет новые формы, так, чтобы мне не было скучно от повторения. Однако, он не меняет основные цели. Цель, как мне кажется, во-первых, поддержать мою способность к самостоятельному мышлению, так как каждое занятие сопровождается интересным для меня разговором на достаточно интересные, требующие глубокого размышления сюжеты. Это меня всегда радует.

И, наконец, отец пытается расширить мои знания. Но это трудно, поскольку я не умею читать самостоятельно. Чтение входит в тот же бюджет времени занятий с отцом.

И последнее время не очень часто и не очень систематически происходят занятия по самозаданиям. Это приятная разрядка, так как они требуют других качеств, чем письмо.

Н. Д.: Что я думаю о занятиях с отцом в целом – они ужасно важны, так как они поддерживают во мне человеческую личность. Личность не может существовать без общения, а такого общения, кроме как с отцом и с вами, у меня нет. Главное, конечно, – общение с отцом, оно дает мне возможность рассказать, спросить, поделиться – это, наверное, самое главное.

Насчет письма: у меня такое чувство, что у нас не найдено какого-то назревшего перехода к новому качеству, такого, чтобы я мог писать без его присутствия, и я не знаю, и отец не знает, как можно к этому качеству перейти, и кроме огорчения эти попытки ничего не приносят. И мы возвращаемся к старой системе. Можно научиться писать чище и аккуратнее, но я не умею писать самостоятельно. И, конечно, не менее важная проблема – самостоятельное чтение. Мне кажется, что если бы я эти две проблемы решил, преодолел их, у меня многое бы решилось и, может быть, с речью тоже.

О. С.: И все-таки, если попробовать еще раз понять, что тебе мешает?

Н. Д.: Я могу сказать, что мне мешает: мне мешает не неумение писать и не нежелание. Мне мешает робость, я ужасно теряюсь и не могу продолжать работу. И еще я могу сказать, что у меня ужасно нервы разыгрываются. Если такая задача ставится, я не могу ничего с собой сделать.

Дополнение из разговора летом 1996 года

Теперь, когда я два с половиной года спустя перечитываю эту запись, мне кажется, что мы с отцом все-таки что-то нашли. Просто надо упорно, каждый день тренироваться в самых простых вещах: в быстром, аккуратном написании букв, так мне кажется в свете нашего недавнего опыта.

Дополнение из разговора в декабре 1997

В общем, в результате всего моего опыта занятий письмом я пришел к выводу, что я должен сконцентрировать все свои психологические ресурсы, чтобы преодолеть барьеры, отделяющие меня от письма.

Из разговора 12 января 1994 года.

Мне трудно одним и тем же долго заниматься, отец это хорошо понимает, часто меняет. Мы занимались ассоциациями, потом мне это наскучило и мы стали заниматься переводом с французского, а потом самозаданиями. Они мне сейчас очень нравятся, я думаю мы будем заниматься ими. Они мне помогают научиться управлять своим телом и делать разумные вещи.

Сегодня основные темы мы обсудили, но я мог бы обсудить еще то, что мне кажется очень важным, – усвоение навыков. Это для меня важная проблема, закрепление того, чему я уже научился. Я это хорошо вижу по тому, как я выполняю самозадания. Раньше я как-то не понимал, зачем их еще надо делать, но вот теперь, после перерыва, получается хуже. Ужасно я от этого огорчаюсь и не могу понять, почему то, чему я уже научился, не остается для меня привычным. После нескольких уроков начинаю лучше писать, но после перерыва начинаю писать хуже. Тут, видимо, существует некоторая проблема, которую я не очень понимаю.

Дополнение из разговора 6 мая 1996 года

Записи, принесенные Николаем из дома:

Теперь о моих уроках с учителем математики М. П. Он на меня оказал немалое влияние, я у него многому научился или во всяком случае многое понял, чему мне надо учиться и также узнал кое-что относительно некоторых человеческих качеств, о которых нельзя уверенно сказать, хорошие они или плохие.

Наши уроки с М. П. не были уроками, предназначенными для человека с моими проблемами. Мой учитель математики считал, что со мной надо заниматься так же, как он занимался с любым другим учеником, не имеющим никаких нервных заболеваний. А принцип этих уроков состоял в том, чтобы от меня получить максимум моих ресурсов не только интеллектуальных, но и моральных, и, главное, волевых.

Ничего особенно успешного, как я это теперь понимаю, из этого не получилось и получиться не могло, потому что у меня мало было тех качеств, прежде всего интереса к предмету, которые могли бы помочь мне мою волю и мышление мобилизовать. Но огромное значение для меня уроков с М. П. заключалось не в уроках по его предмету, а в тех многочисленных наших разговорах, которые происходили на уроках и чрезвычайно были для меня интересны.

Эти разговоры были чрезвычайно интересны тем, что он рассказывал о своих принципах религиозных. Надо вообще упомянуть о том, что он человек чрезвычайно сильно верующий и строго соблюдающий все религиозные предписания. Ну и вообще по разным человеческим проблемам у него была сильная склонность излагать готовые истины подобно проповеднику. Но не так, как проповедник, который просто повторяет выученные правила, а как проповедник умный, сам продумавший все проблемы и обладающий силой логики и убеждения.

И у него всегда была очень определенная точка зрения относительно всех этих проблем и ситуаций, и все его суждения и советы были пронизаны одной идеей – высшей моральной ответственности человека и перед собой, и перед Богом. Очень все это резко контрастировало с тем, что я привык слышать от своих родных, которые по своему мировоззрению скорее люди либерального толка, очень мягко умеющие судить о людях, об их поступках, об их психологии. У них, я бы сказал, подход научный, то есть прежде всего они исходят из стремления понять, почему люди поступают так, а не иначе, что происходит и для чего. Что же касается М. П., для него важнее всего вынести суждение императивного характера.

Ему важнее всего определить, что и как в каждом конкретном случае надо делать и думать. Думаю, что это качество явно не достойно ни похвалы, ни порицания, так как оно с одной стороны, обнаруживает неспособность к пониманию всей сложности человека и его жизни, но с другой стороны, оно дает четкие моральные принципы, которые могут служить для того, чтобы различать добро и зло.

Я очень любил М. П., хотя мне всегда казалось, что в нем не хватает настоящей человеческой теплоты и способности любви. Очень мне всегда казалось, что и он меня любит. И он был со мной нежен и навещал меня, когда я был в больнице, привозил прекрасные подарки, мне тогда казалось, что это был очень мне близкий человек. Но я был глубоко в нем разочарован, когда он внезапно прервал отношения с моей семьей. Я, конечно, знал, что он получает деньги за уроки, но мне всегда казалось, что его отношение ко мне не исчерпывается практическими обстоятельствами.

Очень мне трудно до сих пор понять, чем это объясняется, однако у меня есть некоторые предположения. Одно из них состоит в том, что у него было сильное желание превратить меня в такого же верующего человека, как он, но я на это его желание ответить, увы, не смог.

Второе мое предположение. Может быть, он увидел, что наши уроки не ведут никуда. Я выполнял его задания, но эти уроки не развивали во мне ничего, что мне было особенно нужно. А, возможно, что он очень обиделся на моего отца оттого, что отец не выполнил какой-то его просьбы.

Г. Г.: Говорит о том, что действительно, была такая ситуация, когда он не мог выполнить просьбу М. П.

Два слова об отношении к религии. Этот вопрос для меня важен и в то же время неясен. Очень я сильно заинтересовался христианством и Христом, когда был еще маленьким. Отец дал мне учебник для пятого класса по истории, в этом учебнике было несколько слов о каких-то сектах, которые преследовались властями. И так я впервые узнал о христианстве. Почему-то я понял, что это что-то важное, несмотря на то, что в учебнике об этом говорилось очень мало и пренебрежительно.

Я показал отцу эту страницу и попросил рассказать, и он рассказал и почитал Евангелие. Для меня это был интерес не к религии как таковой. Мне не очень понятно, что такое верить в Бога, и есть ли для этого какие-то основания. У меня был взгляд на мир скорее материалистический, но я чувствовал, что за этим стоит какая-то высшая сфера человеческой жизни, что это, может быть, самое важное, что люди про себя смогли узнать.

Тем не менее его рассказы о религии, его мысли были мне чрезвычайно интересны, я очень много от него узнал важного. А его философский, точнее можно было бы сказать, морально-философский склад ума и его знания много дали мне для понимания жизни за пределами моей семьи, жизни, которой я совсем не знал.

Очень я, несмотря ни на что, М. П. благодарен, мы провели вместе много интересных часов. А еще я благодарен М. П. за то, что он внушал мне чувство человеческого достоинства. Для Ольги Сергеевны и родителей я был ребенком, больным, которого они ужасно любили и хотели помочь. М. П. видел во мне человека с обязанностями.

Еще раз хочу пожалеть о том, что М. П. от нас внезапно ушел, мне бы хотелось продолжать с ним знакомство, именно знакомство, иногда встречаться и разговаривать. А еще мне хотелось бы пожелать ему больше человеческой теплоты в отношениях со своими учениками.

Дополнение из разговора 19 июня 1996 года

Очень я хотел рассказать о моих уроках физкультуры, которые вела со мной одна замечательная женщина. О ней я буду помнить всю жизнь, так как именно она впервые дала мне почувствовать мое человеческое достоинство.

Мне сейчас трудно вспомнить, как ее звали, так как мы давно не встречались с ней, тем не менее она перед моим умственным взором стоит как живая. Эта женщина была преподавательницей физкультуры для психически нездоровых детей, но у нее самой вид и манера держаться были такими, как будто она работой занимается какой-то очень веселой и доставляющей ей радость.

Эта преподавательница всегда была со мной очень ровной, спокойной, веселой. И хотя, конечно, она умела командовать на уроках, и это было для меня чрезвычайно важно, она со мной обращалась, как с каким-то младшим товарищем, которому она должна передать известные ей навыки, ни в чем другом она превосходства не показывала. А еще важно, что она не проявляла ко мне жалости, которая у моих родителей чувствуется, и у моих любимых учителей, отношения ко мне, как к человеку, который требует какого-то особого подхода, заботы.

У моей преподавательницы этого не было, она разговаривала со мной как с человеком, с которым ей приятно и которого хочется чему-то научить. Я ей ужасно благодарен, так как, кроме отца и Ольги Сергеевны ко мне так никто не относился.

Отец относился ко мне, как к равному, если дело не идет о моем поведении, если мы обсуждаем какую-то нас обоих интересующую проблему. В другой ситуации отец ведет себя иначе, и это естественно, так как ему бывает трудно побудить меня нормально себя вести.

Теперь я хотел бы рассказать еще об одном человеке, с которым жизнь меня свела. Это Тамара Эйдельман. Тамара вместе с другими ребятами, моими сверстниками, в том числе моей кузиной дальней, занималась с нами историей русской и средневековой. Дело в том, что мне очень хотелось заниматься историей с хорошим специалистом. И получилось так, что небольшая группа ребят, учившихся в одном классе с моей кузиной, тоже искали такого преподавателя, так как их не удовлетворяло преподавание истории в школе. Я думаю, что Ольга Сергеевна была в курсе, и мои родители хотели, чтобы я занимался с ребятами моего возраста. Обратились к дочери друга моего отца Натана Яковлевича Эйдельмана.

Тамара оказалась человеком умным и интересным преподавателем. Мне особенно нравилось, что она преподавала историю не как изложение каких-то фактов и событий, но учила нас самостоятельному осмыслению событий, поиску ответа на наиболее трудные вопросы о причинах исторических процессов.

Лично для меня Тамара была хороша еще и тем, что прекрасно ко мне относилась, тоже без всякого, как и Ольга Федоровна, снисхождения, вступала со мной в дискуссии по некоторым вопросам и никак не выделяла меня, хотя, я, естественно, разговаривал с ней с помощью папы, никак не выделяла меня из среды других ребят, так что я чувствовал себя равным со всеми. А иногда мне удавалось найти более удачное и полное объяснение, чем моим товарищам по этим занятиям.

Конечно, это тоже мне очень помогло, и я понял, что не отстал от других ребят по интеллекту, хотя и раньше отец и мать часто одобряли мои мысли и показывали, что считают меня умным человеком, но я никогда не мог знать, говорят ли они искренне или хотят меня ободрить. Побывав же на занятиях Тамары Эйдельман, я понял, что если иметь в виду чисто теоретический интеллект, я не особенно отличаюсь от других ребят моего возраста. Что мне лучше помогло понять природу моих бед.

О наших уроках с Тамарой я хотел бы сказать, что они были для меня первым выходом в какую-то среду, не связанную непосредственно с кругом домашних знакомых, и чем-то похожим на профессиональную учебу. Конечно, это очень слабый намек на такие отношения, но я понял, что если бы жизнь позволила бы мне участвовать в учебной работе, где я один из многих учеников, а не объект чей-то заботы, то мне, может быть, легче было бы преодолеть свои трудности. В этой ситуации я чувствовал себя не каким-то несчастным и больным, но человеком, который может как-то участвовать в общении с другими людьми, хотя бы и посредством отцовского перевода.

О. С.: Помнишь, ты еще был в подобной ситуации, когда лежал в больнице с переломом ноги?

Н. Д.: У меня была такая ситуация, когда я с переломом ноги лежал в больнице. С помощью отца я участвовал в умственных играх с ребятами, и ребята с удовольствием относились к моим удачам и считали меня человеком с каким-то дефектом, а не вообще неполноценным. Это было мне очень приятно.

Дополнение из разговора 1 июля 1996 года.

Очень я хотел бы последний раздел посвятить тем нашим занятиям, которые проходят у меня с моими учителями. Я бы хотел об этом вам сообщить и это было бы неким взглядом на мои надежды, которые так или иначе неразрывно связаны с уроками, которые у меня сейчас идут и это будет моим концом.

Ужасно я мало успеваю продумывать то, что со мной происходит, так как у меня теперь не так уж мало дел и занятий и эти дела у меня отнимают много сил, много умственной энергии, так что мне не часто остается время и силы для раздумий и тщательного анализа нового опыта.

Теперь о самих уроках. Эти уроки направлены на то, чтобы я научился делать множество простых для нормальных людей, но трудных для меня вещей и дел, которые необходимы в повседневной жизни. Ничего ненужного или случайного в этих уроках нет, все тщательно продумано: и последовательность действий, и игры, и упражнения, воспитывающие во мне умение какие-то вещи не под давлением или по приказу выполнять, но самостоятельно уметь их делать.

Мне иногда кажется, что у меня эти уроки пробуждают потребность в большей самостоятельности. То есть я эту потребность и раньше очень сильно чувствовал, но, так сказать, чисто теоретически, в жизни я всегда избегал самостоятельных действий, кроме тех, от которых я получал непосредственное удовольствие. Теперь же у меня появляется желание что-то полезное сделать: что-то убрать, помочь по собственной инициативе. Правда, я не всегда это делаю, так как я не всегда уверен, что делаю то, что нужно.

Но во всяком случае такие желания для меня – вещь новая и меня радующая. Я уже научился многим вещам и выполняю их, по словам учителей, неплохо. Вся моя жизнь приняла другой характер. У меня появилось больше времени, занятого конструктивными делами, а не пустым и бесцельным времяпровождением. Я не хочу разбирать подробно все методы, учителями используемые. И хочу перейти к некоторым размышлениям о том, насколько они могут породить у меня устойчивые изменения в поведении и всей жизни.

Прежде всего я думаю, что они достигают своей непосредственной цели – то есть я действительно научился тому, чего раньше не умел. Далее, у них и то громадное достоинство, что они увеличивают мою уверенность в моих возможностях, а значит и мои не очень устойчивые надежды. Я могу сказать, что они действительно питают мои надежды, и это очень важно, но я не очень еще уверен, что эти занятия могут достичь той цели, ради которой они были задуманы и организованы. Я имею в виду мою способность к целенаправленным действиям. Мне кажется, что мои учителя преувеличивают необходимость каждым моим движением управлять и недооценивают моей способности действовать без их постоянного контроля и побуждения.

Я это говорю не потому, что хочу принизить их прямо-таки героический труд. Нет, просто мне кажется, что по мере того, как уроки дают результаты, может быть, стоит менять методы в том направлении, чтобы я мог проявить свою волю.

Дополнение из разговора 13 ноября 1997 года

У меня в этот период много произошло важных событий. Очень я хорошо и много занимался с моими молодыми и великолепными учителями и очень многому у них научился. Ну, во-первых, они уже научили меня на какое-то время преодолевать мои недостатки, такие, как распущенность в движениях, неумение собраться, чтобы делать целенаправленно. Когда я с ними работаю, я очень хорошо собираюсь и чувствую, что действую нормально, четко, в общем на какое-то время становлюсь не тем человеком, каким обычно являюсь.

Проблема моя не в том, чтобы научиться еще лучше это делать, хотя и это возможно. Проблема в том, что в обычное время у меня почти ничего от этого не остается. И родители мои от этого страдают, так как я доставляю им много хлопот, а они не могут меня побудить прийти в то состояние, в котором бываю я во время урока.

О. С.: Расскажи, пожалуйста о своих теперешних учителях

Н. Д.: Теперь о моих учителях. Начну с Оли, которая уехала и не знаю, вернется ли она к нам. Тем не менее, хочу сказать о ней все самое хорошее, так как она очень близко к сердцу мои дела принимала и была в нашей семье как ее член. Во всяком случае у меня сложилось впечатление, что у мамы отношения с ней сложились родственные. А ее усилия меня чему-то научить настолько энергичны, что я просто восхищаюсь ее настойчивостью и упорством. Ну и у меня с ней сложились самые дружеские отношения. Так что я буду огорчен, если она не вернется из Америки.

Игорь – человек очень цельный, полностью отдает себя профессии, которую он выбрал. Такие люди великолепные бывают профессионалы, и я убежден, что он таким и будет.

Что касается Мити, то он оказывает на меня большое влияние теми человеческим качествами, которые меня всегда пленяют. Я имею в виду его разносторонность большую, наверно, внутреннюю дисциплинированность. У меня всегда от Мити такое впечатление, что это положительный герой какого-то произведения, который все может, все умеет, помогает людям, на которого всегда можно положиться во всех делах и проблемах. Он очень умный, в таком, я бы сказал, практическом смысле слова, понимает, что в каждом случае надо делать, а что не надо.

Дима и Алеша – конечно, не столь еще умелые учителя как Маша и Митя, тем не менее им очень хочется всему научиться, и мне кажется, что они очень хорошие, морально достойные люди, у которых все впереди, так как они, во-первых, преданы делу, которое они выбрали, во вторых, честно и упорно учатся этой профессии.

Из разговора 2 февраля 1994 года.

О городе, где я живу

Я бы сказал то, что Москва является не только родным моим городом, но и городом, который у меня вызывает много мыслей. Особенно после того, как я побывал в других таких же больших городах: в Париже и еще раньше в Петербурге и в Киеве.

Ну, прежде всего Москва для меня город, в котором не только моя жизнь проходит, но и происходит большинство тех явлений, процессов, которые меня непосредственно интересуют, которые связаны с нашей историей последних лет и нашим будущим. Я имею в виду будущее нашей страны, которое я не отделяю так уж резко от будущего моего собственного и будущего моих родителей. Я, конечно, не могу в этом детально разбираться, так, как мои родители, тем не менее я пытаюсь понять то, что происходит в нашей стране в эти последние годы и в настоящее время.

Это первое, а второе – это мой интерес к тем улицам и районам Москвы, которые так или иначе связаны с историей нашей семьи и нашими воспоминаниями. Я очень хорошо помню, как когда-то папа повел меня гулять в Замоскворечье и показал там улицу, где он родился и жил с его мамой и моей бабушкой и откуда они уехали, когда мой папа был совсем мал. Мне тогда не показалось это интересно, я даже спросил отца, почему он мне это показывает, и он мне прекрасно объяснил, как важно для человека знать, откуда он появился, какие у него корни.

Он мне рассказал о тех людях, которые о себе ничего не знают, не имеют своей биографии, и как они мало похожи на людей. Тогда я продумал и понял, как это важно, и стал по-другому относиться к Москве. До того я просто думал, что здесь живу, одни места приятней, чем другие, теперь же стал думать о Москве, связанной с историей моей страны и моей семьи, а они, кажется мне, чем-то связаны. И это определяет мое отношение к Москве.

Это не значит, что я перестал воспринимать Москву чувственно и эстетически. Есть места, которые я очень люблю, переулки между Тверской и Никитской, люблю Патриаршие пруды... они стали мне особенно близки и интересны. И те переулки, которые идут между бульваром и Моховой, параллельно им, ну и есть другие места. Например, я люблю Екатерининский парк и находящийся рядом с театром Армии старинный дворец времен Екатерины, где теперь Дом Армии. Хотя теперь это место испорчено спортивными сооружениями, которые построили за ними, оно все-таки имеет старый аромат, это островок, в котором находятся корни нашей истории.

Я не упомянул о Кремле, это само собой разумеется, это для всякого русского человека и символ, и центр русской культурной истории, прежде всего, в эстетическом плане, так как кремлевские соборы, как и мои родные говорят и сам я чувствую, это одно из самых великолепных творений человеческих.

Ну, я еще хочу сказать, что для меня Москва полна каких-то очень смутных детских воспоминаний. Например, у меня не было такого периода, когда я, как все дети, посещал бы школу, хотя одно время я ходил к Вам в группу каждый день, но это было недолго. Но все же есть места, связанные с определенным периодом. Ужасно я волнуюсь, когда прохожу мимо тех мест, которые, наверное, были теми первыми местами, в которых я почувствовал, что у меня пропадает речь. Я это впервые почувствовал, когда мы с папой находились недалеко от нашего любимого места прогулок. Я имею в виду чудесный парк рядом с теперь уже не существующим бассейном "Москва". И мы были не в этом парке, но в небольшом сквере, который расположен между этим парком и церковью. Там мы находились и я читал папе стихи. Я понял, что мне трудно читать, хотя до этого я читал с удовольствием, что у меня как-то не получается. Это момент, который для меня незабываем.

Но это неприятное воспоминание, а есть и приятные. Например, мы были с отцом на улице Горького, и я впервые, по просьбе отца показал какие-то буквы на афише, и я был ужасно рад, так как до этого я не думал, что могу читать. И я уверился и стал читать афиши, хотя родители мои еще этого не знали. Я ужасно еще не уверен был, что я умею читать, и вдруг понял, что умею.

Еще для меня ценны музеи: Музей Изобразительных искусств и музейное здание на Крымском валу – там мы бывали с папой и мамой на разных выставках и в Третьяковке один раз были на выставке Серова. Очень я эти места люблю, так как они одни из тех, куда мне удается ходить.

Ну, еще, вы, может быть, удивитесь, я люблю ходить в ГУМ. Мне нравится, как он устроен, эти длинные галереи, и в них идет торговля. Еще есть улицы, которые я люблю – Малая Дмитровка и улицы, которые к ней примыкают, в них есть какой-то шарм, и еще потому, что мне о них много рассказывал отец, у которого школьные годы прошли в этих местах, и он мне показал школьные здания, в которых он учился. Их целых три, я все живо представил, тем более, что у меня этого не было, через отца я приобщился к школьным делам, и все это расширило мои представления о наших семейных корнях.

Я еще хочу сказать, что московские улицы меня интересовали и своей политической жизнью. Раньше ее вообще не было, ну а после того, как началась перестройка, начались демонстрации, митинги, мне это тоже казалось интересным. Конечно, не то, во что это потом превратилось, когда дело дошло до прямой войны на улице. Наверное, это неизбежные издержки тех колоссальных перемен, которые происходят в нашей стране.

Я, конечно, прохожу с большим волнением по Погодинской, где были непродолжительное время мои занятия. Вообще, район Пироговской, пожалуй, самый приятный, потому что наши лучшие прогулки происходили там и на Воробьевых горах. Я не перестаю его любить до настоящего времени.

Ну, и в общем, Киев мне тоже очень понравился, он очень живой, веселый город, когда я там был. Тем не менее тогда он еще не был настоящей столицей, сопоставимой с Москвой по темпу жизни, по тому, как выглядят люди, как они себя ведут. Они живут более тихой и размеренной жизнью. Мне так показалось, может быть, потому, что мы были там в очень хорошее время.

Из разговора 9 февраля 1994 года

У меня давно была мечта побывать в Париже (рукой Николая). Я не думал, что эта мечта когда-нибудь осуществится. У меня не было никаких надежд на это. И, когда папа нам сообщил, что едет в Париж и берет нас с собой, то для меня это было не то чтобы неожиданностью, но просто каким-то радостным шоком. Я, конечно, очень переживал, так как не было у меня до последнего момента уверенности, что это все произойдет. Уже за много лет до того у нас тоже был такой план, но из этого ничего не получилось. Я очень много об этом думал, а когда папа принес домой наши билеты на самолет, то я уже всерьез поверил, что мы уедем.

А в аэропорту у нас произошла странная история. Мы не смогли сесть на самолет из-за какой-то аварии, которая на аэровокзале случилась, и из-за толпы, которая стояла у входа таможни. Мы не смогли попасть на самолет и остались ждать другого самолета: может быть, нам удастся на него попасть. Тогда я решил, что опять какие-то обстоятельства помешают нам попасть вместе в Париж. Тут у моих родителей появилась идея через высокое начальство аэропорта попасть на самолет. Отец ушел, его долго не было, потом он появился и сказал, что мы не только сядем на самолет, но и в максимально благоприятных условиях, вместо обычного класса, который у нас был, в роскошный первый класс. И все это было как сон. Нас носильщик проводил до пункта, где мы отдали наши чемоданы, и мы оказались уже в том зале, где ждут посадки. И мы были голодные, так как целый день сидели на наших вещах, и папа повел нас в ресторан, где мы ели очень вкусную рыбу, и потом мы пошли в самолет, и там действительно было роскошно. Нас посадили на первые и очень глубокие и удобные кресла и, как только мы поднялись в воздух, нас начали кормить роскошными блюдами и мама с папой стали пить водку и вино, и были очень вкусные закуски, и я очень большое удовольствие получил от всей этой роскошной еды

Очень я оробел от этого изобилия и от услужливости стюардесс (написано рукой Николая). Очень они нас ублажали, и я был этим просто потрясен.

О. С.: А какие впечатления от самого полета?

В первый вечер я ничего не видел. В сущности, мы приехали и стали размещаться в квартире. Парижская жизнь началась на следующий день. Папа утром меня поднял и мы пошли на улицу. И первое, что я увидел на улице, это была Эйфелева башня, так как Егоровы жили рядом с ней. Мы дошли до нее, посмотрели Марсово поле, перешли на другой берег Сены, ходили вокруг Трокадеро, и мы долго шли по берегу Сены и потом вернулись домой на метро. Так я впервые увидел кусочек Парижа. Впечатление у меня было не какое-то потрясающее, я просто почувствовал, что все здесь мне будет приятно, хорошо...

Отец успокаивает вскакивающего Николая и спрашивает, что случилось?

Н. Д.: Я волнуюсь, потому что неуверен, попаду ли я еще туда, и ужасно я переживаю эту проблему.

Н. Д.: Москва и Париж ужасно для меня разные были, трудно сравнивать. Прежде всего, когда куда-то уезжаешь, это всегда ... поэтому состояние другое. Я говорил, как в Париже я в первое же утро понял: будет хорошо, не в сравнении с Москвой. Я просто понял, что все здесь мне соответствует, успокаивает и радует.

Ужасно я поэтому, наверное, и волнуюсь, что не могу примириться с перспективой, что это было один раз и не повторится больше.

И у меня такое чувство было, что я увидел другое устройство жизни, для людей тщательно продуманное (написано рукой Николая).

О. С.: С каким цветом для тебя связывается Париж?

Н. Д.: Скорее разноцветием – много ярких вывесок и витрин, но преобладают, наверное, светло-серый и серо-белые тона.

Н. Д.: Сена примерно такая же, как Москва-река, но в Париже набережные – это самые красивые и нарядные места в городе, а в Москве, наоборот, имеют вид задней части города, неряшливы и грязны, если не считать кремлевской набережной.

Из разговора 16 февраля 1994 года.

Идиотизм мой прошел, когда я очутился в Париже (рукой Николая).

Ну, в общем, я хотел рассказать, как я впервые вышел на улицы Парижа, а первое, что я увидел, это была узкая маленькая улица, которая меня поразила тем, что она какой-то казалась жизнерадостной. Помню, такое впечатление она создавала потому, что во всех ее домах были маленькие лавочки с очень красивыми витринами, самыми разными интересными вещами в них, и еще потому, что очень много на тротуарах ярких овощей, фруктов, цветов, и еще потому, что над дверями были яркие красивые вывески, и все это вместе взятое создавало впечатление веселья, жизнерадостности, уюта. Люди мало чем отличались от москвичей, однако они держались как-то свободнее, были менее озабочены, в общем атмосфера была какая-то спокойная, уютная, веселая.

Я хочу сказать, что очень атмосфера Парижа особенная, мне все, что я там видел, казалось более ярким, рельефным, бросалось в глаза, как демонстрировало свои формы, в общем видеть и смотреть вокруг в Париже это удовольствие.

О. С.: А слушать?

Н. Д.: Слушать, скорее, нет, так как очень много шума, больше, чем в Москве, он утомляет. Думаю, что у меня мало, что добавить, если говорить об общем впечатлении от города.

Под дворцом Шайо находится прелестный сад, который спускается к Сене, а в центре его громадный фонтан, окруженный изящными лестницами (написано рукой Николая).

Очень я был поражен тем, как в Париже оформляется каждое место, в котором можно посадить цветы или деревья. Хотя вообще город тесный, в нем совершенно нет пустых пространств или парков как в Москве. В центре все застроено, улицы узки, но тем не менее много маленьких скверов, отгороженных от улицы, так что, когда входишь туда, не чувствуешь, что ты в центре города. И еще я был очень поражен, что в городе так много очаровательных уголков, где можно просто тут же на тротуаре сесть за столик, заказать закуску или напиток или пообедать, не покидая улицы. Вообще я мало получил бы удовольствия от такого, но парижане это любят, их не смущают ни прохожие, ни машины, они сидят целыми семьями ... обедают, беседуют и, видимо, ощущают себя лучше, чем если бы они были внутри.

Еще я очень был поражен всем, что я видел в витринах магазинов. В общем можно сказать, что в Париже можно побывать в музее, не входя ни в одно из зданий. Есть такой район, где почти каждая витрина – музей с картинами, скульптурой, антиквариатом. А еще есть галереи, где все продается, можно зайти посмотреть. А еще большее впечатление производят прилавки букинистов, здесь тоже можно ходить, смотреть старые книги, карты, литографии. Вот главное, что можно сказать о парижских улицах

Я потрясен был не только парижскими ансамблями, но и отдельными зданиями (рукой Николая). Особенно мне понравились здания на берегах Сены, в самом центре города, там, где находится остров Ситэ, на котором и находится знаменитый Нотрдам. Ряд домов на набережных образует изумительные ансамбли, на которые можно смотреть часами.

Я общался с нашими друзьями, с которыми мы ездили в Версаль, и были у них в гостях на большом коктейле. Там было много народу, и все, получив еду у хозяйки, потом расходились по комнатам и все ели и пили. Я там был вместе с родителями, и мне было очень приятно, хотя я боялся сделать что-нибудь не так, но все были ко мне очень внимательны.

Из разговора 13 апреля 1994года

У меня часто уроки ваши веселье вызывают и радость, ибо дают мне надежду на какие-то изменения к лучшему. Я ужасно уроки ваши за это люблю (рукой Николая).

О. С. Спасибо, ладно, давай про Париж.

Мы очень долго там были, ходили по разным закоулкам и аллеям, видели великолепные версальские широкие каналы, обсаженные деревьями, видели и фонтаны, но они в этот момент не работали. Фонтаны вообще работают только по воскресеньям, когда люди специально приезжают смотреть их и платят деньги. В Версале почти не было людей, было впечатление, что Версаль открыт только для нас, был будний осенний день. Мне особенно запомнилось одно место рядом с мызой Марии-Антуанетты. Там особенно прекрасный пейзаж, перемежались луга, рощицы, аллеи. Все это вместе производило незабываемое впечатление.

Я еще хочу рассказать о нашей поездке в Нормандию. Мы очень много видели за один день. Уехали рано утром и вернулись поздно вечером на машине наших московских друзей.

Я восхищен разнообразием французской земли. Ведь там, если едешь в машине час-полтора, все вокруг меняется, пейзаж природный и архитектура тоже, и даже люди как-то иначе выглядят в разных местах. После Онфлера стало темнеть и мы выехали на побережье в район курортов Довиля-Трувиля и мы вышли из машины, подошли в темноте к морю, и тоже впечатление было сильное: невидимое море шумело. Потом уже в темноте мы приехали в Кан. Все здесь было освещено прожектором. В Кане находится замок, церкви, монастыри, относящиеся к эпохе норманнского завоевания. Это была столица Вильгельма Завоевателя. Впечатление очень грозное, какие-то вздымающиеся к небу циклопические постройки, они очень простые. В общем, это романская архитектура, прекрасная простотой и величественностью своих форм. Вот так происходило наше путешествие в Нормандию.

Из разговора 20 апреля 1994 года

(Отец усаживает и успокаивает Николая, просит объяснить, что происходит.)

Идиотического поведения больше не будет (рукой Николая).

Сейчас я хочу рассказать о другой поездке в Бургундию. От нее осталось яркое впечатление, причем даже не столько от архитектуры, хотя мы видели замечательные памятники, сколько от всей атмосферы этой провинции.

Бургундия показалась мне страной очаровательной, в ней очень живописные маленькие горы, крутые обрывы сочетаются с широтой просторов, и все это еще наполняется маленькими уютными средневековыми городками, соборами. В отличие от Нормандии, где видишь отдельные города и памятники, Бургундия воспринимается в целом как нечто единое в своей гармоничности, целостности, со своими рощами, озерами, мягкими очертаниями гор, крутыми подъемами дорог, уютными средневековыми или барочными городками. Все это вместе взятое производит впечатление чего-то специально созданного, чтобы доставить эстетическое наслаждение.

А еще необычайно сильное впечатление у меня осталось от посещения старинного романского аббатства. Мы туда приехали, когда уже темнело. Пока мы там были, наступила ночь. Мы опоздали на последний сеанс экскурсии. Отец стал стучать в уже закрытую дверь, вышел сторож, отец ему сказал, что мы советские журналисты и очень хотим попасть внутрь и больше такой возможности у нас не будет. Меня поразило, что уговоры сразу возымели действие. Молодая женщина, которая вела экскурсии, повела нас, весь сценарий экскурсии был воспроизведен для нескольких человек, а он очень яркий. Дело в том, что внутри аббатства зажигается специальное таинственное освещение и включается старинная духовая музыка. Все это производит огромное впечатление, особенно, если учесть, что это романское аббатство, все архитектурные формы простые, лишенные каких либо украшений, скульптур или других архитектурных деталей – просто стены, арки и все.

В общем мы вышли из этого аббатства ночью, вокруг была полная темнота... Для меня это было одно из самых сильных впечатлений во Франции. Все то, что я рассказываю, для меня было чудом. Если подумать, какой была моя жизнь до этой поездки, какой она была после нее. Хотя я много интересного видел и в нашей стране, однако, у нас нет такой гармонии между прекрасными памятниками, будь то в Петербурге, Суздале или в Киеве, и окружающей средой, состоянием городов, уровнем чистоты, тем, в каком состоянии находится окружающая природа. Все это у нас резко контрастирует с архитектурой, а во Франции находится в полной гармонии. Вот что меня там особенно очаровало.

О. С. А что для тебя было все-таки самым приятным впечатлением во Франции?

Н. Д.: Для меня лучше всего Париж с его смешением старых и современных архитектурных форм. За одну прогулку можно увидеть Собор Парижской Богоматери с его изысканными средневековыми формами и архитектурный ансамбль Дефанс, который был создан лет двадцать назад и представляет собой скопище громадных линейных зданий, лестниц – все это совершенно потрясающе и во всех отношениях воспринимается как нечто враждебное Нотрдаму.

В общем, я очень люблю чистоту стиля, если приезжаю как турист, а жить хотел бы в более разнообразном месте, это интереснее. Париж для меня лучше всего, что я видел.

Дополнение декабря 1997 года

Теперь, побывав в Италии, могу добавить, что Рим еще разнообразнее, чем Париж.

У меня даже нет слов умных, чтобы рассказать о парижских улицах. Очень я вот какую мысль хотел бы выразить: я думаю, что Париж отличается от всех других городов не столько особой красотой своих площадей или зданий, сколько тем, что он представляет собой психологически, что у него есть какая-то поразительность, которая чаще бывает у людей или каких-то отдельных домов, чем у городов. В Париже есть организация всей городской жизни, начиная от устройства парков и кончая организацией автобусных остановок, которая рассчитана на то, чтобы людям доставить удовольствие. Это чувствуется всегда и во всем. Вероятно, это не только в Париже, но здесь это доведено до более высокого уровня.

Я не случайно сравнил его с домом, потому что он представляет из себя дом, в котором хозяева хотят получать от жизни удовольствие и хотят доставить его гостям. Такое впечатление от Парижа во всех местах, где я был, включая и ничем не примечательный квартал, где мы жили.

Из разговора 25 мая 1994 года

Я думаю о моем путешествии в Бургундию, что оно меня вернуло в древность. Я хочу сказать, что это аббатство, о котором я в прошлый раз рассказывал, мне показалось воплощением очень древнего христианства, когда оно еще не стало столь чужеродным тому, чем оно было в начале. Я имею в виду, что в этих романских церквях и зданиях и в Нормандии, и в Бургундии их красота и величие основаны на простоте. Это такая простота, которая как бы человека освобождает от всего того, что повседневная жизнь, ее заботы и собственные желания на него наваливают, и перед ним предстает величие мира божественное, которое как раз и заключается в, я бы сказал, освобождении простейших форм, которые его первозданную сущность обнажают.

Из разговора 29 мая 1996 года

Мои ощущения редко мне организовать удается (рукой Николая).

Они подкрепляются еще очень бедными представлениями о мире, почерпнутыми из чтения и общения с родными и другими людьми. Я хочу сказать, что у меня мало знаний, которые помогли бы мне разобраться в том, что со мной и вокруг меня происходит.

Ощущения же мои еще беднее из-за узости круга людей и отношений, в которых я участвую. От этого мои ощущения или впечатления редко бывают достаточно ясными, а их зависимость не от меня самого, а от моих бедных знаний еще менее ясными их делает.

О. С.: возражает, говорит, что не так уж он мало знает.

Н. Д.: У меня не так уж мало знаний о том, о чем я слышал или читал. У меня мало знаний, которые рождаются из собственной деятельности. Человек знает лучше всего то, что он активно делает, из отношений с людьми, с которыми он борется или, наоборот сотрудничает. Человек, который просто читает, слушает или даже что-то видит и ничего не делает, не может использовать свои знания, это не его собственный активный потенциал, а скорее материал, который так и остается сырым материалом.

Получается, что мои впечатления не от действий моих происходят, а от созерцания, а одно созерцание не дает возможности как-то выделить, как-то организовать мир в соответствии с моими собственными действиями.... материал, который так и остается сырым материалом.

(О. С. напоминает о его занятиях по отработке навыков для активной жизни дома.)

Н. Д.: Я мало еще могу об этом сказать, хотя то, что мои учителя мне дают, это колоссально. Я теперь самые простые предметы, которые меня окружают, воспринимаю не просто как мою среду, но как подчиняющиеся мне вещи и мои орудия.

Из разговора 10 июня 1996 года

О людях

Еще я хотел бы поговорить о тех людях, с которыми я встречался во время разных наших путешествий. Очень для меня было интересным знакомство с Казахстаном. Дело в том, что в период между 1983-1987 годами мы несколько раз отдыхали около Алма-Ата в горах Алатау в районе известного курорта Медео. Там мы познакомились с несколькими очень симпатичными людьми из казахской интеллигенции. Среди них был наш друг Жорас Умарович, который, собственно, и устроил нам этот отдых в Казахстане. А еще был молодой человек Талгат, который стал маминым аспирантом в Москве, а также Аскар, который стал папиным другом и приехал к нам в Москву....

Сначала о Жорасе Умаровиче. Он был историк и занимался, если я не ошибаюсь, историей Франции, а мой папа помогал ему с подготовкой докторской диссертации, а потом был у него оппонентом. Ж. У. на меня производил чрезвычайно сильное впечатление тем, что он прямо был влюблен в избранную им специальность и тему. По-моему, он писал диссертацию о генерале де Голле. Я увидел, что человек не просто из-за каких-то профессиональных или карьерных соображений, а именно потому, что он поклонялся генералу де Голлю, изменил свою профессию, он был раньше не историком, а был партийным или комсомольским работником. В очень трудных условиях упорно изучал все, что мог достать о де Голле, и буквально жил этим увлечением. Мало того, он создал вокруг себя целую школу, вдохновил нескольких молодых людей, в частности Аскара, тоже заняться какими-то сторонами деятельности де Голля. В далекой Алма-Ате неожиданно и непонятно возникла группа ученых, посвятивших себя де Голлю. У меня нет возможности оценить качество их трудов, но я убедился в том, что они занимались своими темами с огромным увлечением и интересом.

Мне было очень любопытно наблюдать, как складывалась жизнь этих людей. Ж. У. остался работать в университете, а Аскар стал человеком, тесно связанным с Францией, и представляет в Алма-Ате какую-то французскую фирму, но мне кажется, что без занятий недавней историей Франции ему трудно было бы войти в жизнь страны. А я знаю, что он, несмотря на свое казахское происхождение, стал почти французом.

Теперь я хотел бы сказать о самом молодом из моих приятелей в Казахстане, это Талгат. Талгат очень маленького роста и изящный, похож на японца. Он потом приехал в Москву и стал учиться у мамы, и, как я слышал по разговорам дома, был очень ленив, занимался посторонними делами, но мне казалось, что он очень неглупый парень. Теперь он дипломат и работает в Вашингтоне.

Я рассказал об этих знакомых потому, что они расширили круг моих впечатлений. До поездки в Казахстан я не представлял себе как живут люди в других частях нашей страны и в особенности других национальностей. Познакомившись с представителями казахской интеллигенции, я это узнал, и это пробудило во мне много мыслей. Я подумал, что при огромных различиях культурных, географических и даже разном расовом происхождении могут быть очень близкие интересы, как бы приоритеты жизни. И прекрасно я видел, что мои родители легко сблизились со своими новыми казахским знакомыми именно потому, что у них было родство интеллектов и того, чем они живут. Очень я был поражен тем, что людям, живущим духовными интересами, так легко друг друга понять.

Я подумал, что, может быть, и мои интересы умственные помогут мне выйти из моей, связанной с болезнью изоляции, а еще о том, что не должен ни в коем случае пренебрегать такими интересами, как бы мне это ни казалось бесполезным в моей ситуации.

О. С: Ты никогда и не пренебрегал.

Н. Д.: Ну, я думаю, что этот вывод в какой-то степени реализован. Я не смог чем-то глубоко заниматься, как говорится, профессионально, но, в общем много у меня было разных занятий, позволяющих что-то узнать о мире. Мои занятия с отцом и мои недолгие, но глубокие занятия литературой с О. С., и мой интерес к некоторым книгам. Все это меня во многом спасло от психологической смерти.

Я очень, очень хотел бы на этом остановиться.

Из разговора 5 июля 1996 года.

Мне не хотелось бы делать какие-то общие выводы из рассказа о моей жизни. Эти выводы пусть делают те, кто лучше моего разбирается в тех научных дисциплинах, с которыми связаны мои проблемы.

Все то, что я хотел бы в заключение сказать, – это не обобщение, но некое настроение, которое мне помогало то, что я продиктовал, выразить. Это настроение порождено тем громадным вниманием, которое мне уделяют мои учителя и, разумеется, мои родители. Его можно определить словом “благодарность”. Очень важно для меня всегда было чувствовать, что есть люди, не только мои любимые родители, но и О. С., и ее ученики, тратящие массу сил, и времени, чтобы помочь мне разрешить мои проблемы.

Я не очень люблю жаловаться, так и не хочу вновь об этих проблемах говорить. Единственное, что я хотел бы сказать, что если бы не было такого участия ко мне многих людей, которых я даже всех не могу назвать, так как много, то вряд ли я вообще мог сохранить способность думать и спокойно воспринимать ту ситуацию, в которой я нахожусь.

Очень мне хотелось бы также пообещать моим учителям и родителям, что несмотря на все мои психические проблемы, я никогда не перестану стремиться выйти из этого положения и совсем не хочу рассчитывать только на их помощь, так как прекрасно понимаю, что должен рассчитывать прежде всего на свои силы.

Из разговора 20 ноября 1997

Отец: Это было 10 лет назад.